Что движет солнце и светила

Потом сквозь сон она слышала какие-то шаги, шорох, глухой, стук: упала, наверное, со стола чашка или еще что-то. Но проснуться — никаких сил, и это при том, что выпила литра полтора кофе! Даже когда хлопнула дверь — Фанни, что ли, кавалера выпроводила? — она даже не шевельнулась, не попыталась встать, хотя бы и с закрытыми глазами. Спать, спать, спать…

— Тю! Чо это ты все разворочала? И где твой красавчик? Улетел сокол ясный?

Бочонок открыла глаза, глянула на Фанни, которая весело скалилась и подмигивала, повернулась на другой бок и снова задремала. Она не поняла, отчего подруга вдруг взвизгнула и заголосила: «Вставай, дура набитая, нас обчистили! Ой-ей-ей! А я-то думала: кувыркалась как попало! Нет, ты погляди, она дрыхнет! Вставай!»

Что обчистили? Почему Фанни вдруг побежала в свою комнату, заголосила пуще прежнего? Бочонок потянулась, сердито, спросила:

— Сбрендила, что ли? Дозу перебрала?

Фаина яростно заверещала:

— Ты кого пригрела, сука? Ворюгу! Он и меня разорил, о-о-о! Вся моя рыжуха — и кольца, и серьги, и браслет — пропали! И деньги, а-а-а!

Тут Бочонок и проснулась. Вскочила, оглянулась, точно: ящики комода выдвинуты, шкафы нараспашку, вещи валяются на поду, любимое голубое платье распласталось на кресле. Ай! Она кинулась к подоконнику, схватила горшок с уродливым колючим растением.

Его редкие ядовито-зеленые листья равнодушно трепыхнулись и обдали лицо пряным запахом имбиря. В подставке под горшком было устроено второе дно, о чем даже Фанни не знала. Бочонок сдвинула пластмассовый кружок и облегченно вздохнула: деньги целы. Зато шкатулка, растопыренная на крышке комода, наверняка пуста, ну и черт с ними, теми ста рублями, что отложила на книгу Дюма «Три мушкетера» — кино смотрела, а книгу никогда не читала, так хотелось почитать. И на брошь наплевать, пусть подавится; сволочь!

Бочонок разозлилась и пнула ни в чем не повинное кресло, на котором этот человек притворялся спящим. Интересно, что он подсыпал ей? Голова тяжелая, перед глазами легкий туман. Как с глухого похмелья.

Бочонок закурила, окинула взглядов свое разоренное гнездышко, нагнулась и подобрала с пола рассыпанные открытки: голые спины, заломленные руки, жадные рты… Пропади оно все пропадом!

Фанни заскочила в комнату, бледная, растрепанная, хлюпнула носом (но тушь на глазах не размазана, заметила Бочонок, взгляд цепкий, острый!).

— Подонок! — прошептала. Фанни. — Подумать только: — такой благородный на вид! — и трагически закатила глаза.

Но Фанни шептала все это достаточно спокойно, разве что специально добавляла жалостливых интонаций. Значит, тоже не шибко пострадала: наверняка этот парень не докопался до ее сбережений, взял только то, что плохо лежало.

— Ну-ну, Фанни, не горюй…

— Не люблю, когда меня обманывают…

Фанни хлюпнула носом и высморкалась

— Ах, Фанни, это я обманулась. Давай сделаем вид, будто ничего не произошло. Будто ничего этого и не было.

— Как «не было»? Было, было! И будет! Всегда будет!

— Подумаешь, раскурочили гнездышко маленько. Приберемся, перышки почистим — все нормально, а, Фанни? С милицией связываться не станем. Придут: «Как да что? И почему? Ах, случайно встретились? И сразу — к делу?» Себе мороки больше, Фанни…

— Жалко, — вздохнула Фанни. — Работаешь, работаешь, приходит какой-то жук и спокойненько все перетаскивает в свою норку. Да еще за просто так натешился, да?

Фанни прижалась щекой к плечу Бочонка и жалобно всхлипнула. Это она умела делать — жалеть.

— А знаешь, — сказала Бочонок, — ничего он не натешился! Хотя, — она замолчала, усмехнулась каким-то своим мыслям, — хотя, знаешь ли, он был на вид такой… ну, теплый, что ли… даже глаза — теплые, и губы, наверное, теплые. Я думала: он — человек.

— Скажешь тоже! — засмеялась Фанни и потянулась за сигаретой. Фантазерка! Все они, одинаковы, только калибры разные. Ну, ничо, малышка, на их кобелиной охоте мы не последние суки. Отыграемся и свое возьмем, да, Бочонок?

Бочонок кивнула. Сегодня надо сходить к Стасу за косяком, туда-сюда вечер наступит. И так тоскливо ей стало от того, что снова надо сидеть на площади, курить, болтать, «снимать», Боже, как мерзко!

Она вскочила и побежала в ванную. К глазам подступали слезы, и она не хотела, чтобы Фанни это видела. Все нормально, малышка!

СУСЕДКА Повесть

«Слезы мои были для меня хлебом день и ночь, когда говорили мне всякий день: „Где Бог твой?“»

(Псалтирь, 41, 2–4).

1

Он разбил оконную раму, и, не обращая внимания на её крики, встал на завалинку, спокойно и деловито поддел острые осколки стекла кончиком тесака и сбросил их на снег. Она, не переставая костерить Саню, подскочила к окну и замахнулась топором:

— Попробуй влезь — убью, сволочь!

Он пьяно усмехнулся и, вцепившись в подоконник, просунул голову в проём:

— Я тебя, ей-богу, урою, — Саня погрозил тесаком. — Отойди от окна, по-хорошему прошу…

— Накося, выкуси, — крикнула она и замахнулась топором, но он хрипло, с надрывом рассмеялся: