Что движет солнце и светила

Но оказалось, что Валечка куда-то ушла, забыв выключить электричество: в коридоре и на кухне ярко горели все лампочки.

— Выпьешь со мной для согреву? — спросил Володя, доставая пузатую бутылку коньяка из внутреннего кармана куртки. — Пять звёздочек, дагестанский!

— Нигде не работаешь, а коньяки распиваешь, — сердито сказала Люба. — И откуда только деньги берёшь?

— Пусть медведь работает, — весело заржал Володя. — У него четыре лапы!

— На, пей! — Люба достала из шкафчика маленький стаканчик, поставила его на стол. — Разносолов у меня не наготовлено. На рынке весь день стояла, а не у плиты…

— А вон там, под полотенцем что лежит? О, какой аромат! Не иначе блины с маслицем, а? — Володя откинул льняное полотенце, которым было прикрыто фаянсовое блюдо. На нём высилась горка поджаристых ноздреватых блинчиков. Любе бы порадоваться надо, что дочка наконец хоть что-то сама сделала, но она только чертыхнулась: угораздило же Валечку проявить свои кулинарные способности как раз в тот день, когда её родная матушка решила дать отставку прилипчивому ухажёру.

— Ешь — не жалко, — буркнула Люба.

— Давай налью тебе пять капель, — предложил Володя. — Для компании. Один пить не люблю.

— А за что пить собрался? — Люба решила съехидничать. — За любовь, что ли? Так подожди, я сейчас пластинку поставлю: Игорь Николаев, «Выпьем за любовь!»

— Ну чё ты ко мне прицепилась? — Володя заиграл желваками. — Какая может быть любовь, мамуля? Она как призрак: все о нём говорят, но никто не видел…

— Мамуля у тебя на другой улице живёт, — обиделась Люба. — Никакая я тебе не мамуля!

— Не понял, — Володя привстал со стула и, прищурившись, зло взглянул в Любины глаза. — Ты серьёзно надумала поставить на мне крест?

— Да пошёл ты! — сказала Люба и отвернулась от него, чтобы не видеть этого пронзительного, обжигающего взгляда. — Крест ставят на том, что было. А у нас, считай, ничего и не было…

— Неужели?

— Ладно, пей и уходи, — примирительно сказала Люба. — Была без радости любовь, разлука будет без печали…

— Без печали, говоришь? Ну-ну!

Володя отвинтил золотистый колпачок бутылки, плеснул в стакан светло-коричневую жидкость, весело сверкнувшую брызгами.

— Закусывать коньяк блинами — это что-то! — сказал он. — Неужели в этом доме не найдётся хотя бы ломтика лимона?

Лимон был. В холодильнике. Нарезанный тонкими кружочками, он лежал на блюдечке с позолоченной каёмочкой. Вечерами Люба обожала пить чай с лимоном, причём, не каким-нибудь китайским, сухим и больше на апельсин похожим, а с настоящим — калифорнийским или, на худой конец, испанским. Ярко-желтый, с пупырышками, тут же пускающий на срезе крупную мутную слезу, он напоминал о детской мечте увидеть дальние страны, о радостях, которые уже случились и которые, даст Бог, ещё будут.

Люба решила, что Володя вполне может обойтись без лимона, не барин! Да и вообще, с чего бы она должна перед ним выслуживаться?

— У меня тут не ресторан, — сказала она. — И даже не кафетерий. Иди к Верке, она тебе и лимончик нарежет, и бутербродик с икоркой сделает. Если у тебя денежки есть…

— А у тебя для меня, выходит, ничего нет? — Володя снова наполнил стаканчик и опрокинул его в рот. — Ни лимона. Ни любви.

— О, чего захотел! — Люба подперла бока руками. — Выпил — и на любовь потянуло? Счас! Да кому ты нужен такой?

Лучше бы она промолчала, ничего не говорила. Её слова обидно задели Цыгана, который по-зэковски считал: всем бабам нужно одно и то же, а любовь — это костер: не бросишь палку, гореть не будет. Пренебрежительное замечание — «кому ты нужен такой?» — он истолковал как насмешку и сомнение в его способностях самца.

— Что, твой Санечка лучше, да? — с тихой угрозой спросил он. — И ты ему говорила, как любишь и хочешь его?

— А твоё какое дело?

— Такое! Хочу услышать, как ты это говоришь. Хоть разочек!

— Не дождёшься…

— Да?

Он встал и, не обращая внимания на её возмущения, стянул с себя свитер и бросил его прямо на пол. Люба попыталась выскользнуть из кухни, но он схватил её за плечи и рывком привлёк к себе.

— Скажи…

— Что ты хочешь?

— Скажи: «Я тебя люблю».

— Я тебя не люблю!

Он ударил её по щеке. Люба вздрогнула, попыталась вырваться из его объятия, но он держал её крепко.

— Скажи!

— Убери лапы…

— Какая же ты, мамулик, бестолковая! — он сверкнул глазами. — Мужик тебя обнимает, а ты ему грубишь.

— Отпусти! Хватит шутить!

— Сначала скажи: «Вовчик, я тебя люблю и хочу тебя». Ну, быстро!

— Не делай мне больно!

— А ты скажи…

Люба видела его странно обесцветившиеся, будто побелевшие глаза с черными точечками зрачков, и серые впалые щёки, и покрасневший шрам в форме полумесяца у левого уха: саданули ножом в драке — на всю жизнь отметина осталась, и когда Цыган злился, то шрам почему-то наливался кровью. Как она ни старалась откинуть свою голову назад, чтобы не слышать густого винного запаха, перемешанного с табачным, ничего не получалось: жуткое амбре, казалось, заполнило всё помещение. В тусклом, жидком свете электрической лампочки небритая кожа Цыгана напоминала плохо отскобленную свиную шкуру, и от неё пахло чем-то похожим на хлорку.