Что есть истина? Праведники Льва Толстого

Особый интерес представляет сцена в церкви, описывающая религиозные споры священника-миссионера Мисаила и сектантов. Обе спорящие стороны не верят в Бога. Об атеизме в собственном смысле этого слова мужиков-сектантов уже говорилось. Неверие отца Мисаила на протяжении повести подчеркивается многократно. Поэтому не случайно, что толстовский священник не в состоянии ничего возразить, даже опираясь на Священное Писание, против элементарных и типичных сектантских уловок и искажений Евангелия, ответы на которые в дореволюционной России знали не только простые священники и миряне, но и гимназисты. Очевидно, образ отца Мисаила был призван развивать в тексте «Фальшивого купона» антицерковную тему, поднятую еще в «Отце Сергии». Однако и в том и в другом произведении под видом православного священнослужителя реальным предметом художественной критики писателя стал не православный человек, а собственно толстовское представление о православии, о Церкви. Следовательно, вряд ли уместно однозначно и прямолинейно ставить в заслугу Толстому или, наоборот, критиковать писателя за его антиклерикализм применительно к «Фальшивому купону», ибо, хотя этот антиклерикализм принадлежит, с одной стороны, к сфере «тенденции», общих художественно оформленных намерений автора повести (включение хождения в церковь в перечень грехов), но, с другой – все-таки не попадает в сферу подлинных и конкретных художественных реализаций их (доказательством чего служит развертывание в повести образа отца Мисаила). Таким образом, делается понятной сложность (но не противоречивость самой себе или действительности, как обычно считают) толстовской концепции праведничества, в которой заложена и «субъективная», и «объективная» правды, отражающие различные стороны и проявления духовной жизни человека.

Эпизод с отцом Мисаилом и сектантами важен еще и потому, что демонстрирует специфику толстовского понимания смирения и непротивления. У сектантов, живших «по-Божьи», проповеди отца Мисаила и «сборище православных» вызвали «злое чувство», так что один из них, Иван Чуев, даже побил православных кочергой и был впоследствии сослан. Противление Чуева никак не противопоставляется непротивлению портного, не развенчивается и иными художественными средствами. Сам герой рассказывает в тюремном заключении, что его сослали за «истинную веру Христову», за обличение «попов». О его драке в повести больше вообще не упоминается. И Толстой постоянно акцентирует праведность Чуева, именно ему доверяя завершить «обращение» Степана Пелагеюшкина, начатое Марией Семеновной. В уста Чуева вкладываются и евангельские строки о праведниках, которые пойдут в «жизнь вечную» (Мф 25: 31–46). По-видимому, Толстой не вменяет своему герою «кочергу», использованную против «сборища православных», в неправедное противление силой. В подобном смешении «смирения» и «злого чувства», страсти, буйства заключается существенная отличительная черта его праведников 1900-х годов, намеченная еще в 1880-х годах в характеристике Марины из драмы «Власть тьмы». Тем не менее сказанное выше не позволяет говорить о «пьющем, ругателе, но святом» как принципе изображения праведников в толстовских произведениях последнего десятилетия. Пьянство и сквернословие, как многократно отмечалось, однозначно принадлежат для Толстого к сфере неправедного. Между тем анализ текста «Фальшивого купона» свидетельствует об отсутствии даже намека на неправедность («тень») поступка Чуева в отношении к «сборищу православных».

История Степана Пелагеюшкина представляет собой маленькое «житие» типичного «кающегося грешника», обобщает прежние опыты изображения «обращения» и закрепляет общую структурную схему толстовских «житий» подобного рода: падение – мысли о самоубийстве – попытка молиться – невозможность молитвы («молиться некому») – встреча с «праведником» (в данном случае Мария Семеновна и Чуев) – начало «новой жизни». Как и ранее, Толстой актуализирует момент покаяния героя перед людьми (Марией Семеновной). О покаянии или хотя бы о вине перед Богом и вовсе нет речи в «Фальшивом купоне».