Что есть истина? Праведники Льва Толстого

Поэтому вполне закономерно возникает явно не христианское описание жизни «счастливых» последователей Христа. «Они (христиане. – А. Т.) не сердились друг на друга, не предавались женской прелести и или не женились, или, женившись, имели одну жену, не имели имущества, все считали общим состоянием, не защищались силою от нападающих и платили добром за зло» (34: 102), – сообщает Вельзевулу дьявол в пелеринке. Из приведенного отрывка очевидно совпадение интерпретации христианской жизни бесом с толстовским религиозно-нравственным учением. Принципиальные же отличия изображенного в легенде «разрушения ада» от подлинных евангельских событий лучше всего демонстрируют тексты Нового Завета, в частности «Деяния Апостольские». Толстовское произведение повествует о жизни по «закону», по правилам, по учению. Тексты Священного Писания говорят о церковной жизни по «благодати», в постоянном молитвенном общении христиан друг с другом и со Христом, Живым Богом (а не «умершим учителем», как у Толстого).

Дальнейший рассказ дьявола в пелеринке о восстановлении ада и создании Церкви дает еще больше поводов для убеждения в том, что этот образ нечистой силы служит как бы рупором идей автора легенды. Так, по словам беса, Христос не воскресал и не создавал Церкви, а следовательно, не было Дня Пятидесятницы: «Одни говорили, что на них сошли огненные языки, другие говорили, что они видели самого умершего учителя и многое другое. Они выдумывали то, чего никогда не было, и лгали во имя Того, Кто называл нас лжецами, не хуже нас, сами не замечая этого» (34:103). Более того, бес докладывает Вельзевулу, что именно он создал «церковь», благодаря которой «ад восстановлен». Однако читатели – современники Толстого знали эпизод из Евангелия от Матфея, где Христос, обращаясь к апостолу Петру, произносит следующие слова: «ты – Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Мф 16:18). Следовательно, налицо уже отмечавшийся ранее прием – Толстой с помощью художественных образов критикует под видом Церкви свое представление о ней.

Сама критика дьяволом с пелеринкой церковной жизни христиан содержит традиционный для писателя и его авторских праведников набор взглядов. Здесь и сомнение в подлинности текстов Священного Писания, и уверенность в том, что Христос призывал не называть никого отцом или учителем, молиться только дома, а не в храме «под песни и музыку», никогда не клясться, не воевать, и кощунства над таинством Евхаристии.

Другие дьяволы легенды «Разрушение ада и восстановление его» также выражают заветные идеи Толстого и жизнепонимание его любимых героев. Женоподобный дьявол блуда, используя толстовский прием остранения, разоблачает церковное таинство венчания и признает его своим изобретением. Бес грабителей сообщает Вельзевулу о «новом способе грабежа» – монархическом государстве. Красный дьявол убийств не упускает случая высказать критические мысли автора легенды об «учении о непогрешимости Церкви», об «учении о христианском браке», о войнах, благодаря которым совершаются многочисленные убийства. Наконец, «матово-черный дьявол в мантии», заведующий учеными, излагает толстовские воззрения на науку, известные по трем романам писателя, его трактату «О жизни» и ряду других произведений: люди науки занимаются отвлеченными предметами, решают праздные вопросы, вместо того чтобы «стараться жить лучше». Сходную функцию выполняют и мелкие бесы: медицины, технических усовершенствований, социализма, искусства и т. д.

Таким образом, перед нами уникальное в некотором роде явление литературы: Толстой доверяет выражение своей концепции праведничества не праведникам, а традиционно отрицательным персонажам всех народов и литератур – бесам, слугам дьявола. Причем для его художественной системы не в меньшей степени, чем для других авторов, свойственна однозначно негативная интерпретация нечистой силы. Достаточно вспомнить бесов из повести «Фальшивый купон» или чертенка из комедии «Первый винокур». Поэтому возникает необходимость определенного объяснения «переадресовке» концепции праведничества. В науке, насколько известно, почему-то до сих пор такого объяснения не существует, хотя оно помогло бы существенно приблизиться к пониманию сложного и неоднородного представления писателя о высшей жизненной правде.