Что глаза мои видели (Том 1, В детстве)

Участие Ивана в этом "представлении" меня очень с ним сблизило. Он стал в моих глазах чем-то особенным, отличным от остальной дворни. Он был очень сильный. Ребенком он чаще других носил меня на руках. Теперь же он охотно проделывал предо мною все свои артикулы, показывая разные фокусы на картах и строил гримасы, передразнивая кого угодно.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

В этом году я ближе познакомился со всеми нашими дворовыми людьми.

Как мне ни внушала, в свое время, Марфа Мартемьяновна, чтобы я "не шатался по людским и задворкам", находя это неприличным, я всюду любопытствовал и, при всяком удобном и неудобном случае, был с кучерами в конюшне или сарае, или беседовал с кем-нибудь из дворовых в людской.

Проделывать это мне было особенно легко как раз теперь; с уходом Марфы Мартемьяновны настало междуцарствие в ожидании выписанной из Франции гувернантки.

Я чувствовал, что везде меня принимают с ласкою и доверием и очень гордился этим. В "большую людскую" я любил заглядывать, когда смеркалось и там зажигали огни. Это знаменовало, что собираются к ужину.

Мне всегда предлагали "хлеба - соли откушать" и давали место на скамье у стола. Из огромной дымящейся "макитры" для меня вылавливали деревянной ложкой пару, другую ,,рванцев" или "галушек", которые я обожал и которые тепло, как-то особенно вкусно, проходили по всему моему телу.

К концу же лета и всю осень меня, обычно, угощали лучшим куском арбуза, который взрезывали тут же, заставив его предварительно потрещать под нажимом рук того, кто его держал и потом взрезывал. Так проверялось насколько он вызрел. Обыкновенно угадывали в совершенстве: ,,режь этот"! - скажет кто-нибудь - и арбуз оказывался кровяно-красным, сочным, с совершенно вызревшими черными семенами.

Ничего не может быть вкуснее сочного, холодного арбуза с куском только что испеченного, еще тепловатого ржаного хлеба.

Арбузы и дыни на многих подводах привозились из бабушкиных деревень и в большом погребе их были навалены целые кучи. "Люди" бесконтрольно могли их потреблять; их ели и в полдник, и в обед, и в ужин. К "господскому" столу подавались только отборные "туманы", или "астраханцы", хранившиеся в малом погребе, ключ от которого был "при буфете".

Когда Иван нес оттуда пару арбузов и дыню и, притом, бывал в духе, он умудрялся ловко ими жонглировать на ходу, подбрасывая их поочередно в воздух.

Делал он это, когда во дворе никого из "господ" не было. Меня он в "господах" не числил и знал, что я не доносчик.

И действительно, я как-то инстинктивно берег ревниво тайны моего общения с этим новым для меня миром, куда проникал как бы украдкой и никому не болтал о том, что видел и слышал там.

А между тем, там у меня были свои симпатии и антипатии. Всех больше я любил нашего кучера Николая и не любил бабушкиного Марко. Сказать правду, последнего я даже немного побаивался и, кажется, ни за что не остался бы с ним наедине.

Марко был рослый, как-то "косо" весь откинутый назад и рябоватый с лица мужик. Он был неряшлив и бродил по черному двору, где при конюшне у него была своя коморка, "в чем попало", иногда даже босой, и только когда надо было ,,подавать" экипаж, одевался по-кучерски, но и то довольно небрежно: пояс редко "убористо" стягивал его армяк, а шляпа сплошь и рядом выглядела запыленной. Ему никто не помогал одеваться.

Наш Николай всегда был одет, как принято было в то время одеваться кучерам: в цветной ситцевой иди красной кумачовой рубахе, подхваченной поверх широких плисовых шаровар тесмянным поясом и в высоких "с гармониками" сапогах. Когда похолоднее - в синей драповой поддевке, а летом в легкой суконной, а по праздникам - в черной плисовой безрукавке.

Он был небольшого роста, но аккуратно и ,,убористо" всегда выглядел. Лицо у него было скорее красивое, с темно-каштановой, козлиного фасона, бородкой, а пышные, вьющиеся кудрями волосы, с пробором посредине, были подрезаны на шее "в скобку".

Когда надо было запрягать, чтобы "подать господам", практиковался раз навсегда налаженный ритуал.

Его жена Марина, также, как и сам Николай, любившая лошадей и часто бывавшая в конюшне, была ему в этом деле незаменимой помощницей. И ключ от решетчатой двери внутри конюшни, отделявшей владения Марко от владений Николая, всегда висел у нее под фартуком.

Редко, редко когда я не бежал в конюшню, а потом и в сарай, как только, бывало, заслышу, что Николаю "велено запрягать". Большею частью я сам первый же устремлялся объявить ему об этом и уже не покидал его до конца.

Прежде всего, он распахивал двери сарая, где стояли мамины экипажи и, продвинув вперед тот, который требовался, обтирал его мягкой суконкой.

Тем временем Марина была уже в конюшне и в чуланчике, где была развешена, на деревянных кольях, сбруя, обмахивала слегка запылившиеся хомуты, заранее уже, под глянец, вычищенные.