Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия

Гуманные власти не решались им препятствовать, находя, что это лишь «выражение мнений», которые в свободной стране должны быть свободны. Любопытно было бы видеть, что бы сказали те же «гуманные» власти, если бы по Невскому проспекту двинулась процессия с пением «Боже царя храни?» Или уже это была бы контрреволюция!..

Таким образом, большевистская пропаганда велась совершенно открыто и никто не находил это явлением антигосударственного характера, при котором переход от слова к делу, вполне естественен. Тоже творилось и в Царском Селе и в ближайших к Петрограду местностях.

Кто-то, кого-то расстреливал в Шувалове; где-то пьяные солдаты проткнули штыком мирно возвращавшегося домой присяжного поверенного; кого-то бросили живым в прорубь и он утонул… Убийства, то здесь, то там, совершались ежедневно, и при свете дня, и в ночную пору, и уже никого не удивляли, оставаясь безнаказанными. Всякий преступник мог легко укрыться в любом «анархическом» убежище, особенно надежно на даче Дурново, пробредшей славу совершенно неприступной крепости.

Кронштадт, с каждым днем, с каждым часом, все, более и более, дичал своею безобразною обособленностью, являясь уже почти совершенно отрезанным, от остальной России, ломтем.

Судьба пленных кронштадтских офицеров, обреченных на произвол матроской черни, иллюстрировала наглядно, на всю Россию, бессилие власти Временного Правительства.

Привет «углублению революции» и опасение «контрреволюции» олицетворялись в Керенском с перемежающимся упорством, и, в слепоте своей, он не замечал, что уподобляется игрушечному паяцу, которого дергает по произволу то, или другое, партийное настроение, согласно вражеским директивам.

Каждая новая брешь в первоначальном составе Временного Правительства, обязавшегося довести страну до Учредительного Собрания, свидетельствовала о систематическом натиске на него разлагающих всякую государственность, элементов, преследующих единственную конечную цель революции — захват власти.

Мне пришлось беседовать однажды с генералом Корниловым, бывшим тогда начальником Петроградского гарнизона. Он был в отчаянии. Ему не давали сделать шага, дискредитируя всякую его попытку навести порядок, дисциплинируя войска.

Левые вполне неосновательно подозревали его в тяготении к старому режиму, а «истинно» правые, черносотенцы в том, что он клонит к демократической республике.

Обе стороны стремились к временной анархии, исключительно во имя своих противуположных партийных целей. Одни слепо мечтали: через анархию к монархии, другие через нее же к коммунизму и большевизму.

Корнилов же скромно мечтал лишь о спасении России.

Керенский, с легкомысленным самомнением, не хуже Протопопова, полагал, однако, что так как он «у власти» то все, само собою, «образуется».

После довольно длительного раздумья относительно судьбы кронштадтцев он, наконец, откликнулся. Мне позвонили по телефону из министерства юстиции:

— А. Ф. Керенский просит вас принять товарища прокурора Палаты X., которому поручено сообщить вам соображения министра по поводу ваших хлопот об арестованных в Кронштадте офицерах.

В тот же вечер был у меня X, и мы побеседовали.

Моя личная поездка в Кронштадт, в весьма деликатных оговорках, как я понял, исключалась. Она не считалась министром, в виду недостаточно окрашенной моей «левизны», продуктивной и могла бы причинить мне лично неприятности. Но он просил меня рекомендовать «подходящего» присяжного поверенного из молодых, с достаточно «левой» репутацией, который, по моему мнению, мог бы представлять собою петроградскую адвокатуру в той, посылаемой им, министром, в Кронштадт, комиссии, задача которой должна заключаться в расследовании вины задержанных моряков-офицеров.

После некоторого раздумья я остановился на М. Е. Феодосьеве. Он был довольно удачный уголовный защитник и умел говорить с толпой; по своему происхождению из морской семьи, знал хорошо быт и нравы морской среды. Но главный его плюс заключался в том, что, не будучи ярко партийным, он побывал в большой, судебно-политической переделке. И он, и жена его фигурировали, при Столыпине, в процессе лейтенанта флота Б. Н. Никитенко, обвинявшегося в организации покушения на цареубийство.

Никитенко, бывший (по первому моему браку) со мною в свойстве, был повешен, а Феодосьев и его жена (родственница Никитенко) были, за недостаточностью улик, оправданы. Тем не менее, еще до суда, Феодосьев долго протомился в Петропавловской крепости. Я и считал, что такой «послужной список» в глазах «левых», должен иметь свою цену.

Мой выбор оказался вполне удовлетворяющим Керенского.

Следственная комиссия, которую согласились допустить к себе кронштадтцы, должна была действовать под руководством прокурора Петроградской Судебной Палаты, которым, в то время, состоял еще Переверзев.

Работа комиссии, которая заседала публично, на первых порах, казалось, пошла весьма успешно. Некоторых офицеров удалось вовсе отпустить, иных перевести, в качестве подлежащих формальному следствию и суду, в Петроград.