Что я любил

Вряд ли Эрика расслышала пассаж Люсиль о правилах стихосложения, ведь в тот момент они с Биллом говорили о литературе. Билл тоже наверняка ничего не слышал, но в ходе их беседы слово "правила" вдруг всплыло само собой. Эрика повернулась к Биллу и с улыбкой сказала:

— Значит, вы согласны, что роман — это чемоданчик, который может вместить в себя все, что угодно?

— Стерн, "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена", глава четвертая, о Горациевом ab ovo, — провозгласил Билл, воздевая указующий перст к потолку.

Склонив голову вправо, он цитировал Стерна, словно невидимый суфлер подсказывал ему шепотом строчку за строчкой:

— "Гораций, я знаю, не рекомендует этого приема: но почтенный сей муж говорит только об эпической поэме или о трагедии (забыл, о чем именно); — а если это, помимо всего прочего, и не так, прошу у мистера Горация извинения, — ибо в книге, к которой я приступил, я не намерен стеснять себя правилами, будь то даже правила Горация". [2]

На последних словах Билл повысил голос, и Эрика расхохоталась, закинув назад голову. Посреди разговоров о Генри Джеймсе, Сэмюэле Беккете и Луи-Фердинанде Селине моя жена разглядела в Билле родственную душу, такого же ненасытного читателя, как она сама. Так начались их отношения, совершенно от меня отдельные. К тому моменту, когда на столе появился десерт — худосочный фруктовый салатик, — Эрика уже пригласила Билла к себе, в Университет Ратджерса, выступить перед студентами, и Билл, недолго думая, согласился.

Но разумеется, игнорировать хозяйку дома, которая к тому же сидит с тобой рядом, гостье не пристало, поэтому, договорившись с Биллом о том, что он придет к ней на занятия, моя жена переключила все свое внимание на Люсиль. Когда Люсиль говорила, Эрика слушала и кивала. Если говорила сама Эрика, у нее на лице отражались все обуревавшие ее в тот момент чувства и мысли. Бесстрастное лицо Люсиль, напротив, не выражало ничего, но в ходе разговора брошенные ею вскользь фразы начали вдруг приобретать некий философический ритм, отрывистую лаконичность странно изломанной логики, напомнившую мне "Трактаты" Витгенштейна. Когда Эрика сказала, что слышала об отце Люсиль много хорошего, в ответ прозвучало:

— Да, он был очень правильный, наверное, потому что преподавал право.

Секундная пауза.

— В детстве я мечтала изучать право, но так и не смогла. Я пыталась читать книги из отцовской библиотеки. Мне было одиннадцать, и я знала, что одно предложение связано с другим, но когда я дочитывала одно, то забывала другое, а потом, когда читала третье, забывала все разом.

— Ну, это возраст, — пожала плечами Эрика. — Вам ведь было всего одиннадцать!

— Нет, не возраст, — возразила Люсиль. — Я до сих пор забываю.

— Забвение — такая же неотъемлемая часть жизни, как и память, — сказал я. — Человеку свойственно забывать.

Люсиль повернулась ко мне:

— Но если человек забывает, он же может не помнить, что он что-то забыл, верно? Значит, помнить, что ты что-то забыл, и забывать — это не одно и то же.

Мне стало весело.

— Я бы очень хотел почитать то, что вы пишете. Билл с таким восхищением говорит о вашей работе…

— Предлагаю тост! — громко крикнул Билл. — За нашу работу! За кисть и стило!

Он разошелся не на шутку — видно было, что он слегка пьян. На слове "кисть" он словно бы поперхнулся. Мне такой задор понравился чрезвычайно, но когда я повернулся к Люсиль, чтобы чокнуться, то второй раз за вечер заметил на ее лице вымученную улыбку. Что вызвало это выражение — неловкость за мужа или какие-то собственные комплексы, — одному Богу известно.

Когда все начали прощаться, Люсиль протянула мне два журнальчика со своими стихами. Я дотронулся до ее руки, она в ответ вяло шевельнула пальцами. Я удержал ее руку в своей; она не возражала и руки не отняла. На прощанье Билл обнял меня, а Эрику сгреб в охапку и расцеловал. От него пахло табаком, глаза блестели от выпитого. Он стоял в дверном проеме, обнимая жену за плечи, притянув ее к себе. Рядом с мужем она казалась очень хрупкой и отстраненной.

На улице все еще лил дождь. Когда я раскрыл зонт, Эрика спросила:

— Ты туфли заметил?

— Какие еще туфли? — не понял я.

— Помнишь, туфли на картине, ну, туфлю? Это же ее! Убегающая женщина — это Люсиль.

Я озадаченно взглянул на Эрику:

— Знаешь, я ведь как-то на ноги ей не смотрел…

— Ну, где тебе, — хмыкнула Эрика. — Ты же у нас занят был. Но зато на все остальное-то ты смотрел.

Я понял, что она меня дразнит.

— Весьма красноречиво, — продолжала Эрика. — Я про туфлю. А как тебе женщина с картины? Знаешь, всякий раз, когда я поднимала глаза, то натыкалась на нее глазами. Помнишь холст, где она худая? Лежит и смотрит на собственный живот и бедра, и взгляд такой жадный, чувственный. Она настолько внятно присутствует в мастерской, что я грешным делом подумала, почему они ее за стол не приглашают.

Держа зонтик над нашими головами, я свободной рукой притянул Эрику к себе и поцеловал. Она обняла меня за талию, и мы пошли домой, на Канал-стрит.