Что я любил

До двух часов пополудни мальчишки были в дневном лагере. Билл, Вайолет, Эрика и я в это время работали, а потом кто-нибудь один ехал в Вестон — на машине получалось минут двадцать — и забирал их. Эрика, Вайолет и я работали прямо в доме, а Билл организовал себе мастерскую в одной из приусадебных служб — покосившейся сараюшке, которую он назвал "Бауэри номер два". Эти бездетные часы, когда каждый из нас занимался своим делом, вспоминаются мне сейчас как некая групповая медитация. Из комнаты Эрики доносилось тихое стрекотание электрической пишущей машинки, там шла работа над книгой, которая должна была выйти под названием "Генри Джеймс и двусмысленность диалога". За дверью Вайолет приглушенно гудел магнитофон, крутивший пленки с рассказами девушек. Однажды, в первое наше вермонтское лето, я шел мимо ее комнаты на кухню, чтобы взять стакан воды, и услышал детский голос:

— Мне нравится смотреть на свои кости. Так приятно их видеть и чувствовать. Понимаете, когда между ними и мной много жира, я словно отдаляюсь сама от себя.

В мастерской Билла время от времени раздавались какие-то удары, стук и грохот и тихонько играла музыка:

Чарли Мингус, Том Уэйтс, Лу Рид и "Токинг Хедз" перемежались с ариями из опер Верди и Моцарта и песнями Шуберта. Билл работал над новыми сказочными коробами. Каждый короб — отдельная сказка. И поскольку я всегда знал, какой именно сказкой он сейчас занят, то невозможно длинные косы, странно разросшиеся дворцы, уколотые пальцы каким-то непостижимым образом вплетались в мои мысли, когда я склонялся над репродукцией "Мадонны Ручеллаи". Меня всегда притягивали недосказанность и уплощенная очевидность искусства Средневековья и раннего Возрождения. В то время я пытался интерпретировать его нравственный кодекс с позиций стремительно меняющейся истории. Триптихи и доски с изображениями страстей Христовых, жития Марии и истекающих кровью святых мучеников, исполненных христианской отрешенности, начинали мешаться у меня в голове со сказочными персонажами Билла или с истощенными героинями Вайолет, для которых самоограничение и самоистязание были доблестью. А из-за того, что Эрика каждый день читала мне вслух куски из своей книги, истаивающий синтаксис Генри Джеймса, когда многочисленные придаточные определительные неизбежно бросают тень сомнения на предпосланное им абстрактное существительное или вообще на все предложение, вдруг проникал в мой текст, и тогда мне приходилось переделывать абзац за абзацем, чтобы избавиться от постороннего влияния.

Вернувшись из лагеря, мальчишки принимались играть во дворе. Они рыли какие-то ямы и снова засыпали их землей. Они строили крепости из сухих бревен и старых одеял, ловили тритонов и жуков, поймали несколько бронзовок гигантских размеров. Они росли. Два карапуза из того, первого лета разительно отличались от двух длинноногих мальчуганов нашего последнего вермонтского августа. Мэт играл, бегал, хохотал, как другие дети, но я по-прежнему чувствовал в его характере какие-то подводные течения, которые вели его своим, особенным путем. В нем была глубинная пылкость, отличавшая его от сверстников. Они с Марком знали друг друга с младенчества и росли почти как братья, поэтому в основе их отношений с самого начала лежала обоюдная терпимость и сознание того, что они очень разные. Марк был куда спокойнее. Когда ему исполнилось семь, он превратился в на редкость милого и покладистого ребенка. Казалось, непростые перипетии детства не оставили ни малейшего отпечатка на его характере. Мэт, напротив, существовал очень напряженно. Он редко плакал из-за ссадин или синяков, но стоило ему почувствовать по отношению к себе пренебрежение или несправедливость, как слезы готовы были хлынуть рекой. Он рос обостренно совестливым, просто до суровости, до беспощадности совестливым, поэтому Эрика частенько сетовала, что мы, сами того не желая, воспитали человека с чудовищно завышенной нравственной планкой. Бывало, я хотел отчитать его за что — нибудь, но не успевал и рта раскрыть, потому что он уже начинал казниться: — Я виноват. Прости меня, пап, я так виноват!

Наказание он тоже определял себе сам, так что мы с Эрикой не столько бранили, сколько успокаивали его, что все не так страшно.