Что нам в них не нравится…

И я лично думаю, что этот шанс был достаточно велик. Часто говорят, и это правда, что мы не додержались всего несколько месяцев. Если бы существующий порядок вещей дотянулся бы до весеннего наступления 1917 года, то весьма вероятно, что мы вообще «выскочили бы». Россия к этому времени, благодаря самоотверженной работе Главного Артиллерийского Управления и дальнозоркости Особого Совещания по Государственной обороне, была так снабжена боевым материалом, как никому и не снилось в начале войны. Весеннее наступление 1917 года могло быть успешным. Победы развеяли бы страшные фантомы революции. Да, мы не додержались нескольких месяцев…

Не додержались по причине внутреннего напряжения. Недовольство слишком, выражаясь тривиально, перло на власть, бездарную и неумелую. Но разумеется, это недовольство, как ясно из всего предыдущего, не могло не иметь главной пружиной еврейства. Поставив в начале войны свою ставку на патриотизм, оно, еврейство, по истечении года войны, опять стало сворачивать на прежние рельсы. Официально флаг патриотизма не спускался. Но во время первого года войны лозунг был таков: поддерживать «ненавистную власть» — quand meme;[8] ради победы соединить все силы под стягом того правительства, с которым война застала Россию.

Начиная со второго года войны, дан был уже другой лозунг: по-прежнему стояли на рельсах патриотизма, по-прежнему твердилось «все — для войны», однако решительно прибавлялось «но не с этой властью». Не с этой властью, которая отдала не только все наши территориальные завоевания, стоившие потоков крови, но и двадцать «собственных» губерний.

Это была решительная минута. Тут надо было понять, что за такие отступления, измеряемые сотнями верст и отдачей целых государств (Польша, Литва, часть Малороссии) за такие катаклизмы, — расплачиваются. Национальное бедствие подняло старую волну ненависти против власти. И надо было понять, что эта волна была старая; что это был рецидив того, что временно дремало под влиянием первого энтузиазма; что действующие лица этого нового штурма, актеры этого нового наступления, были тоже старые, со старыми взглядами, навыками и программами. Надо было понять это, а также и то, что сейчас эти люди представляли огромную опасность, несомненно большую, чем в 1905 году; и это потому, что они несли над собой патриотический стяг; и потому, что за ними был год патриотических усилий. И еще потому, что их ряды не могли не усилиться теми, кто раньше всегда поддерживал власть, несмотря на все ее ошибки, но сухомлиновщины и распутинщины простить не мог. Надо было это понять, а также рассмотреть, какая же сила была сердцевиной этого наступления, ее основой, ее спинным хребтом. Это нужно было рассмотреть для того, чтобы знать, как бороться с надвигающимся чудовищем.

И, конечно, главной основой было еврейство. Если нужно было отвести надвигающуюся тучу, задержать ее на время (хотя бы на те несколько месяцев, что мы не додержались), то первое, что надо было сделать, а может быть и последнее — это задобрить евреев.

В тот день, когда еврейская психология переменилась бы и из враждебной стала бы восторженной и благодарной, вся печать повернулась бы, как один человек. Поражения если бы не превратились в победы, то острота их была бы залита смазывающими веществами. Всякие бедствия покрылись бы хором бодрых голосов, которые твердили бы, что все это ничего и что все образуется. Ведь в конце концов важен не самый факт, а то, как он воспринимается. Если погиб полк и даже целая армия, но все остальное не дрогнуло и смело идет вперед, все может быть выправлено. Но если, например, бегство роты размазать на десять тысяч строк, с описанием позорной трусости солдат и офицеров, то это может сделать больше, чем гибель корпуса. У «шестой великой державы» есть огромная сила, и все европейские государственные люди это понимают. У нас, к сожалению, не понимали и, предоставив евреям захватить печать, вместе с тем не хотели считаться с последствиями такого положения вещей. Недооценили этого фактора. Забыли, что в бою дело решают последние четверть часа, и что тот, кто борется не на жизнь, а на смерть, для своего спасения и победы пускает в ход все резервы.

Говорят, что один из талантливейших русских генералов, Радко-Дмитриев, в кровавом бою за Львов, исчерпав все резервы, но будучи убежден, что у противника пущены в ход тоже последние люди, бросился в цепь лично — со штабом и конвоем. И это оказалось той последней каплей, которая дала ему победу.

Думаю, что октроирование еврейского равноправия или же решительное вступление на этот путь было бы той каплей, которая перевесила бы чашу весов. Разумеется, в том случае, если бы нашелся человек, способный обуздать тех, кто не умеет жертвовать политическими доктринами даже в тех случаях, когда ценность, превышающая во много раз всякую «политику», то есть судьба Родины, — на карте.