о заклании ягнят.
Эти очи, мать библейская,
мира всю печаль хранят.
Кости, жажда, жар, дорога.
Смерть не сводит стылых глаз.
Мы в себе рождаем Бога.
Бог в себе рождает нас.
Правых нет и виноватых
Но что сможешь — соверши!
Нет покоя. Нет возврата.
Вечный путь, — он часть души.
Мы хотели быть счастливыми
но Господь сказал нам: "Хрен!"
Нету мира под оливами.
Только боль и вой сирен.
Память о Катастрофе
В Израиле свято блюдут ритуал.
Нам память сжирает улыбки гангреной
Сегодня стоял я и слушал сирену.
И так весь Израиль стоял.
И стала Земля как единый погост.
Не в фильмах. Не в библиотеке.
Мы помним. Он с нами всегда — Холокост
заложенный в гены навеки.
Память о Бабьем Яре
Жили в Киеве, в доме у желдорпутей
(Зализныичный тогда райсовет),
папа с мамой и трое погодков детей.
Яше, младшему, было пять лет.
Папа был одноног и протез на бедре.
Вдруг война навалилась, как тать.
И уже в сорок первом году, в сентябре
стало поздно куда-то бежать.
И пришел вечно пьяный сосед их Грицай
"Мот, — сказал, — я мальца заберу.
Мне признался мой кум, он сейчас полицай,
что жидов всех прикончат в Яру"
Мама плача закутала Яшу в пальто,
папа тихо сказал "Адонẚй"
И обрезало память, как было и что,
сколько после уж не вспоминай.
Украина горела и голод душил,
но был брошен спасательный круг.
Хуторянин, священник, лесник старожил,
много сел он прошел, добрых рук.
То в соломе на бричке дорожкой-змеёй
до Констанцы, не зная границ.
То в шаланде по морю с еврейской семьёй
по дорогам кочующих птиц.
Повезло и хватило и духу, и сил,
Не попался он в руки врагу.
И молитву-хвалу он Творцу возносил
на еврейском уже берегу.
Нынче Яков, за восемь десятков, вполне
фору даст тем, кто младше его.
Воевал. Дважды ранен он был на войне
Внуков-правнуков двадцать всего.
Да, чуть руки дрожат и чуть сбивчива речь
Но в пекарне своей, трудолюб,
и поныне еще возжигает он печь.
Ценят в Негеве сдобу "Алюф".
Он подвижен, смешлив, в общем, "гарный козак".
Оптимист по любым временам.
С огоньком в любопытных еврейских глазах,
он пример жизнелюбия нам.
Не пропали те годы совсем в забытьи:
Приезжая из дальней земли
"З Украиины" гостят у него три семьи.
Те, что мальчика Яшу спасли.
Горе дымкой размыто в своем далеке.
Только память — божественный дар.
Надо боль словно камень сжимать в кулаке
чтобы вновь не пришел "Бабий Яр"
Израиль. День независимости. Йом а ацмаŷт
Жили были дед да баба
в стародавние года.
Не евреи, не арабы.
Их и не было тогда.
Без налогов, без обмана
люди жили легче птиц
На просторах Ханаана,
ибо не было границ.
Без болезни нет лекарства.
Появились государства,
и интриги, и коварство,
и налоги и цари.
И потомки Авраама
дрались, с братом брат, упрямо,
и росли обиды-шрамы,
Черт их гордость подери!21
Тыща лет до новой эры:
Ханаан расцвел без меры.
Дети иудейской веры
подняли свою страну.
И, еврейскими трудами,
весь Израиль цвел садами,
был богат людьми, стадами.
Вот как было в старину.
Меж Египтом и Востоком
по долинам нешироким
зацепив Израиль боком
шли торговые пути.
Место стрёмное такое.
Жить здесь в мире и в покое
и неможется почти.
То халдеи, то мидяне,
ассирийцы-северяне
(смерть летучая в колчане),
разоряли, били, жгли.
Греки, римляне, ромеи,
Крестоносцы-лиходеи,
Мамелюков злобных беи
пили кровь Святой Земли.
Палестина опустела,
словно хата обгорела.
Не найти в ее пределах
процветания следов.
Всюду пусто и пустынно,
лишь кочевья бедуинов
да болот густая тина
и десяток городов.
Пять веков еще Османы
не добры, хотя гуманны,
здесь алкали каши манной,
соблюдая свой адат.
И Британия в финале
лихо туркам наваляла.
Палестиной управляла,
получив на то мандат.22
В подмандатной Палестине,
как на старенькой холстине,
дни, погрязшие в рутине,
тридцать с хвостиком годов.
Были горы и пустыни,
и болота и пустыни,