Что пропало

Вот как мы проводим теперь воскресенья. Это стало традицией. Пару часов читаем газеты в постели, а потом приходим сюда. В газетах всегда что-то есть: рецензия на книгу, или диск, или рецепт. Даже заметки, не похожие на рекламу, — на самом деле реклама. И газеты на самом деле не газеты, а, скорее, каталоги. В общем, это нам задание на день. Пойти в «Зеленые дубы» и купить нужное. Может, увидим здесь еще что-нибудь и тоже захотим купить. Вечером — домой, хороший ужин, потом послушать новый альбом, прочесть первые страницы хорошей книжки — и кончен выходной. Всегда небольшое задание, потом небольшое вознаграждение. Сегодня ничего не захотелось купить. Ходим по всем нужным магазинам, и ничего не приглянулось. Но на улице дождь — что еще делать? Сидеть дома и смотреть друг на друга. На стену лезть по воскресеньям, как раньше бывало. Слава богу, что торгуют по выходным.

Сейчас она рассматривает французские хлебы с таким лицом, как будто говорит: «Я глубоко несчастна в душе, и виноват в этом непосредственно ты, но я изо всех сил стараюсь этого не показывать». Она играет в эти игры, как будто она лучше этого всего, как будто находит нашу жизнь пустой и бессмысленной, а мне этого, конечно, не понять. Я все про нее понимаю и все про нас. Я ее знаю, а она меня — нет. Я ее люблю.

27

Из динамиков сочился звук синтезированной флейты — «Ты в моем сердце навсегда». Курт сидел в кафе BHS³² и ждал сестру Лоретту. Ногу он обжег горячим чаем, когда наливал его себе в чашку. Локоть его лежал в лужице стерилизованного молока, вылившегося, когда он открывал пластиковый стаканчик. Он ел ломтик яблочного пирога, стоивший два с половиной фунта, и вкус от него во рту был как от чего-то мертвого. Но ни на что особенно хорошее Курт не рассчитывал, и неважнецкая реальность не нарушала очарования слов «послеполуденный» и «чай». Как и восемь или десять других одиноких посетителей, он сидел здесь за столиком с ощущением, что балует себя.

Курт и Лотти, как она предпочитала зваться, виделись обычно раз в году — несколько натужное скрещение путей в родительском доме в районе Рождества. Мать хотела, чтобы они снова стали близки, как в детстве, а Курту было, в общем, все равно. Лотти отстранилась от семьи в подростковом возрасте, и хотя в последние годы, после рождения сына, отношения с матерью сестра восстановила, с Куртом они так и не наладились.

Курта рассердил ее демонстративный подростковый мятеж: во-первых, из-за того, что тот огорчал родителей, а во-вторых, из-за его банальности. Старшая сестра разочаровала его, показав себя эгоисткой, и к тому же глупой. Как будто в день четырнадцатилетия она прочла руководство и затем по пунктам начала воспроизводить весь стандартный репертуар молодежного бунта. Она стала шаблонным панком позднего призыва — через десять лет после того, как остальные вымерли. Сделала себе их обычную прическу, пирсинг в обычных местах, нюхала всякую дрянь, воровала из материной сумки, спала с каждым парнем в округе и в шестнадцать лет переехала жить к тридцатилетнему мужчине, который звал себя Плю. Курт всего раз его видел. Как-то вечером Плю заявился к ним с Лореттой, и мать, с ума сходя от беспокойства и боясь проявить невежливость, пригласила его к чаю. Плю сел на диван и молча двадцать минут играл в гляделки с Куртом-старшим, между тем как Пат весело, без умолку трещала, словно перед ней сидела сладкая парочка из сериала, а не Лоретта и Плю, укуривающие друг друга вусмерть. В конце концов, не в силах более игнорировать дрожь на левой стороне мужнина лица, она с отчаяния попыталась вовлечь в диалог гостя. До этого она встревоженно поглядывала на белую пластиковую бутылку, подвешенную на цепочке к его шее.