Что с тобой случилось, мальчик?

Я опешил. Испугался, что и она умрёт. И её отвезут в крематорий… Стало её жалко. Даже заревел, дурак, кинулся к ней.

А она подгоняет:

— Быстро, быстро! Ты же хотел жить с отцом, вот и будешь.

А я все реву.

— Мамочка, не хочу, чтоб ты умирала. Я тебя не брошу, вызывай, не беспокойся, я на самом деле сам всё умею. Я тебя буду ждать, а ты лечись. Подметать буду и мусор выносить…

— Провожу тебя — вызову. — И тут она сама стала пихать в сумку мои вещи.

А сумка оказалась с рваным боком. Тогда она вынула из шкафа стопку наволочек, выбрала какую похуже, перевалила вещи туда, завязала сверху узел.

— Одевайся. Вот пятак на метро. Ранец не забудь. — И такая злющая улыбка появилась на её тонких накрашенных губах. — Исполнилась твоя мечта — будешь жить с папочкой.

В этот момент я все понял. Весь этот театр.

Она уже нахлобучила на меня ушанку, заставляла надеть пальто.

А я сбросил его на пол, ору:

— Ничего ты не больная! Хочешь выпихнуть меня со своим хахалем, вот и все!

Мать размахнулась, как ударит по щеке.

— Пошёл вон, урод проклятый! Не дам испортить мне жизнь!

Схватила узел, ранец, открыла дверь, вышвырнула их на лестницу, а потом и меня вытолкала, швырнула вслед пальто.

И дверь захлопнула.

Я продолжал орать, плакать, колотить кулаками по двери, пока не почувствовал, что у меня как-то рот не закрывается, перекосило.

Холодно стало.

Рот все не закрывался.

Я надел пальто, ранец, подобрал свой узел. Спустился по ступенькам, вышел из подъезда в переулок. А там метель метёт, кружит вокруг фонарей. И телефонная будка светится.

Какой-то прохожий шёл вдоль тротуара, собаку прогуливал.

Я кинулся к нему, протянул пятак.

— Дяденька, разменяйте, две копейки надо.

Он почему-то уставился на меня, начал в карманах шарить. Потом сунул двухкопеечную, пятака не взял, только спросил:

— Что с тобой случилось, мальчик?

Я не ответил, побежал к будке.

До сих пор не знаю, зачем я наврал тебе, что маму в больницу взяли. Может, стыдно было, что родная мать выгнала?

Я стоял возле будки, видел, как к нашему дому подкатили «Жигули», как вышел оттуда этот хмырь, взял из багажника два чемодана, вошёл в подъезд.

А потом на такси примчался ты. Схватил меня, больно так сжал. И мы поехали.

Ну, это я сильно отвлёкся. Зато теперь все до конца рассказал тебе, как оно было. Как вспоминал в поезде «Москва–Сухуми» своё так называемое детство.

И сейчас пришлось вспомнить.

Надеюсь, получу вызов, уеду наконец — забуду обо всём навсегда. И о том, что было после того, как сошёл на перроне в Сухуми.

С самого начала, как только выпрыгнул из вагона, в груди будто струна натянулась, стала дрожать сама по себе. Даже испугался. Растёр грудь — не проходит. Так и шагал к выходу в город. В одной руке твоя дорожная сумка, другой рукой грудь растираю.

С ходу окружили несколько старух в чёрном: «Комната надо? Комната надо?»

— Почём? — спрашиваю.

«Кто его знает, — думаю, — может, придётся провести здесь два–три дня. Нужно все разведать, как следует приготовиться. В гостиницу опять же путь заказан».

В общем, сговорился — два рубля в сутки за койку в комнате у моря.

Сели с хозяйкой в троллейбус, поехали с вокзала. В городе солнечно, как весной. А стоял декабрь. И в груди у меня эта самая струна все дрожит.

Сухуми тебе известен. Сошли недалеко от набережной, там, где речка Беслетка впадает в море. То самое место, куда я стремился. Вот, думаю, удача.

Через калитку прошли за ограду. Там дом двухэтажный, белый. И внизу, возле лестницы, ведущей наверх, дверь. Хозяйка отперла её, ввела в комнату. Столик, стул, две раскладушки с матрацами, умывальник. Повернуться негде.

Ну, хозяйка одну раскладушку убрала, дала мне ключ, и я остался один.

Скинул куртку, повесил на гвоздь в беленой стене. Сижу и думаю: «Где я? Почему случилось, что я так хотел жить с тобой, и вот прожил три года, и ты далеко, а я тут, в этой комнате…«Тогда я впервые пожалел, что не оставил тебе чего-нибудь вроде этой тетради.

Наверное, и сидел-то минут десять. Стало, холодно. Надел куртку, вышел, запер дверь.

На улице было теплее, чем в доме.

Захотелось есть. Но я первым делом зашагал к реке, где у берега за проволочным забором виднелись причаленные лодки.

Ты сам открыл мне это место, навёл на мысль. Помнишь, когда в последний раз были в Сухуми, ты приходил сюда со мной и местным своим знакомым — Георгием Павловичем; вместе в его шлюпке уплывали в море на рыбную ловлю. И ты однажды сказал: «Турция близко. Какие-нибудь сутки–двое на веслах…» А Георгий Павлович добавил: «Если с двигателем, вообще чепуха, полсуток».

Оказывается, это запало мне в голову.

И вот я был здесь. Прошёл через калитку на причал, мимо пустой застеклённой будки пограничника, мимо лодок, высоких ящиков для хранения моторов и весел.

Шёл, будто гуляя.

Людей почти не было. Только один старик пошатывался в лодке, выбрасывал из неё на доски причала весла, снасти и пойманную рыбу.

Тут я сделал маленькую глупость. Когда я поравнялся с ним, зачем-то спросил, что это за рыба. И этим выдал то, что я не местный.

— Селёдка, — ответил он. — Слушай, помоги якорь перенести.