Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии

— Мне понравилось море, — говорила Саадат, — Темир-Хан-Шура намного красивее и богаче нашего дворца… Люди мужественны, но не так злы, ниже ростом, но приветливей… И образованность… Улан говорил со мной все утро, смотри, ему не нужен толмач, когда он говорит с русским или персом…

Теперь грузинский мальчик пел не только Улану. В расшитых заморских кафтанах, треуголках и с белыми тростями, изогнувшись и тоже улыбаясь, стояли иностранцы.

— У него сильные руки, он утомил меня, но я не сержусь, — она говорила, ни разу не моргнув, от всего ее облика повеяло такой силы ненавистью, что Хочбар открыл рот.

— Закрой рот, а то в него влетит птица с моря. Ты будешь жевать перья и ничего не сможешь пересказать отцу.

Позади нее Улан, видно, что-то сказал иностранцам в нелепых чулках, и теперь они с любопытством и восхищением разглядывали Хочбара. Мальчик все пел.

— Я была больна в дороге, — быстро и резко сказала Саадат, — утренние туманы в горах бывают ядовиты. Ты же неосмотрительно вез меня. — Она засмеялась, и Хочбар засмеялся тоже.

— У тебя красивый сад, — сказал он, — я расскажу нуцалу.

Глаза у Саадат сузились.

— Будет лучше, если мои слова передаст кто-нибудь другой. Видишь ли, нуцалы не любят сидеть на корточках у зловонных ям. И просить о чем-нибудь узденей. Это всегда кончается плохо, для узденей конечно. Иди. Стой. У тебя разорвана бурка, тебе дадут новую, эту оставь, — что-то в лице Саадат изменилось.

— И это хорошая бурка, — Хочбар неторопливо повертел головой, — спасибо тебе, я пойду. Прощай и ты, Улан, пусть бог даст тебе всего хорошего, — и, повернувшись, пошел к выходу.

Мальчик-певец сбился на секунду, начал выше и пропел те же слова. Дождь припустил сильнее, слуга нес зонт неловко, и вода попадала Хочбару на лицо. У калитки Хочбар вспомнил, подобрался и, как только вышел, тут же ударил собаку сапогом под вздох, так что та взвыла.

За оградой гнали отару. Он, не оборачиваясь, пошел прямо сквозь эту отару и, садясь на лошадь, услышал, как одна за другой заахали пушки, возвещая начало нового свадебного дня.

Выехав в степь, он сразу пустил лошадь вскачь и стал хлестать ее, а потом поднялся на стременах и завизжал, как визжал в набегах, пугая врагов. И так скакал, пока не выбился из сил.

Тогда он свернул к кочевью, заехал туда и спросил, нет ли в кочевье лекаря, чтобы пустить кровь.

— В Шуре я ел рыбу, к которой не привык, и у меня болит здесь, — он показал на грудь и, обнажив могучую руку, стал ждать, пока женщины принесут таз, а лекарь выправлял нож на камне.

Черная кровь сначала закапала, источаясь мелкими брызгами, потом струей потекла на дно таза.

Боль в груди успокаивалась, и наступал покой.

Папаха Хочбара висела на гвозде у двери. Над Хотадой была гроза, и, когда за открытой дверью гремело, папаха покачивалась. Несмотря на сплошную пелену дождя, день был белым.

— Вода в море горькая, — рассказывал Хочбар, — удивительно, но я не попробовал ее…

— Почему же ты не попробовал? — спросил мальчик, который когда-то кормил сокола.

Хочбар пожал плечами.

— В море плавают огромные рыбы, но я не видел их.

— Почему же ты не постоял на берегу и не посмотрел…

— Их не было видно. Наверное, надо очень долго стоять…

Они оба замолчали и оба уставились на часовую стрелку подаренных шамхалом часов. В часах наконец захрипело, и они стали бить. Мальчик заулыбался, Хочбар встал и пошел пить воду. Часы вызванивали мелодию, странную и непривычную. Хочбар взял скрипку и, когда часы перестали бить, повторил мелодию.

— Ночью они играют громче, — сказал мальчик, он закрыл глаза и стал кончиками пальцев ощупывать себе лицо, — знаешь, когда в Кази-Кумухе я привязал к колесу белую орлицу и стал убегать, меня поймал слепой старик, он принял меня за внука, ощупал мне пальцами лицо и тогда понял, что я не внук. Я думаю, как можно понять пальцами?!

— Если человек не видит, его пальцы делаются чуткими и уши лучше слышат. Закрой глаза как можно сильнее — и твой слух скоро обострится.

Они оба закрыли глаза и немного посидели. Дождь гудел за дверью как гудел, потом за дверью зашлепали шаги.

Сначала в дверь заглянул молодой уздень, убедился, что Хочбар здесь, обернулся, позвал.

Промокший, с серым усталым лицом, вошел во двор Науш, десятник, заглянул в дверь и отказался войти.

— Молодая Ханша вернулась из Шуры, нуцал ждет тебя за праздничным столом, — Науш с сомнением оглядел двор и присвистнул, — нам говорили, что Улан щедро наградил тебя… Заза, служанка госпожи, моя сестра, — он вдруг улыбнулся, обнажив мелкие, нехорошие, как у Зазы, зубы. — Этот кинжал тоже от Улана?..

— Нет, это грузинский кинжал… И поэтому я могу подарить его тебе… Как здоровье госпожи, Улана и всех других?..

Науш опять засмеялся, поглядел рукоятку подаренного кинжала, остался доволен и, выпучив глаза, уставился в вдруг ставшие больными глаза Хочбара.

— Когда мы с Зазой были детьми, у нас в доме была большая собака, очень большая и очень сильная… Теперь таких нет. Волки подослали к ней весеннюю волчицу. Собака побежала за ней туда, где ее ждала целая стая, и мы нашли только ошейник…