Что скрывает Эдем

– Да. И в любой момент он может забрать девчонку обратно. Будут проблемы, если ее мордашка попортится.

– Ишь ты, проблемы… Как высоко взлетел этот нахал. Надо было сильнее его лупцевать в свое время. Глядишь, и сдох бы. А то мутил мне тут воду, бунтовал, побеги устраивал с той рыжей девкой, как ее там…

– Алисия, – подсказал врач.

– Да, с Алисией. И что он в ней только нашел? Мелкая, щуплая, ни кожи ни рожи! Больше небось о ней и не вспоминает… Смотрите-ка, как адаптировался. Присмирел, обтесался, деньжатами обзавелся. Теперь-то его, конечно, все устраивает!

Боль отступила куда-то на задний план, и я с изумлением посмотрела на начальника рудников.

– Что, не ожидала? – осклабился он, перехватив мой взгляд. – Это сейчас твой дорогой Феррен важная птица, а когда я был помоложе, он у меня сутками не жрал, в ногах валялся, как ты сейчас, носил не дорогие костюмчики, а грязные лохмотья и вонял, как помойная крыса. Небось ты бы от него тоже нос воротила.

Его шрамы, Алисия, скрытые угрозы господина Штольцберга и даже нелюбовь Шона к эфириусу – теперь все сходится! Он был на рудниках, мучился от голода, боли, вкалывал, как и я, но сумел вернуться назад! Поэтому так и хватался за работу. Господи, почему он ничего мне не сказал? Неужели не доверял? Или попросту не любил, а только использовал? Поднимал до уровня топа, чтобы и самому в нем удержаться…

Доктор представился Клаусом Нейманом и отвел меня к себе. Приложил лед к щеке, дал обезболивающее. Осведомился об общем самочувствии, спросил, хватает ли таблеток от галлюцинаций и с помощью ларингоскопа осмотрел мои голосовые связки.

– Да, отлично. Как у оперной певицы. Гладкие, бледно-розовые, хорошо смыкаются. Надо их пожалеть.

Он как-то странно это сказал. С намеком. Осторожно вытащил ларингоскоп, и я с затаенной тревогой на него посмотрела.

– Это правда, Кара, что вы придумали устройство, которое позволяет ходить по потолку?

– Да.

– А сможете создать его здесь, у меня в кабинете?

Я нерешительно кивнула. Доктор улыбнулся.

– Хорошо. Сейчас я должен вколоть вам лекарство. Оно не дает голосовым связкам смыкаться. Это нужно для того, чтобы вы потеряли голос.

Я испуганно на него посмотрела.

– Временно, – добавил господин Нейман, перехватив мой взгляд. – Доза лекарства будет небольшой и навредить вам не сможет. Но вы не должны пытаться разговаривать. Этим вы сделаете только хуже своим связкам. Если появится воспаление и отек и они будут сильными, могут понадобиться вливания в гортань гидрокортизона, а с медикаментами у нас туго. Так что не вредите себе. Голос вам еще понадобится.

На глаза навернулись слезы. Меня ведь и так сковали. Надели сдерживающий ошейник. Почти не кормят и заставляют работать в шахте чуть не до потери сознания. Я здесь одна. Совсем одна. Без друзей и знакомых. И физически не смогу сбежать. Тогда почему меня необходимо лишать еще и голоса? Чтобы превратить в безмолвную куклу, с которой можно творить, что угодно, а она и пикнуть не сможет? За что? Зачем поступать так жестоко? Хуже чем с убийцами и насильниками, с которыми я делю барак. Я ведь не смогу закричать, позвать на помощь, если на меня нападут, если получу серьезную травму и даже если случится обвал…

– Инъекции выполняются с определенным интервалом, и после второго укола вы не сможете разговаривать намного дольше. Поэтому предлагаю вот что.

Он придвинул стул ко мне поближе и заговорил быстро и шепотом:

– Моя дочь мечтает о вашем изобретении. Если вы мне его материализуете, то я введу вам маленькую дозу. Голос быстро вернется. Но вы притворитесь, что его потеряли. А если придется им воспользоваться, но только в крайнем случае, то надзирателям я скажу, что действие лекарства кончилось. Согласны?

Нервно кивнула.

– Да. Только нужен эфириус, чтобы закрепить результат.

– Знаю. У меня есть.

Я с удивлением на него посмотрела. Откуда? Он же стоит целое состояние. А доктор отстранился и уже гораздо громче и будничным голосом сказал:

– Тогда приступим непосредственно к процедуре…

Когда я вышла из медпункта, меня всю трясло. Лекарство должно было вступить в полную силу спустя два часа, но голосовые связки уже обжигало холодом так, будто там разлился Северный Ледовитый океан. Обида, боль, страх и бессильная ярость подступали к горлу ядовитым комом, сдавливали грудную клетку, не давая свободно дышать. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой беспомощной, и это сводило с ума. Слезы – вот та единственная радость, что мне оставалась.

Стало темнеть, люди начали расходиться по своим баракам, а я все куда-то шла, шла… Не помню, как оказалась в подземном тоннеле. В какой-то момент рухнула на землю, радуясь, что оказалась в кромешной тьме. Одна. Без свидетелей. И разревелась. Доктор напоследок сунул мне в карман мясной пирожок, и я вспомнила о нем только сейчас. Медленно его кусала, пережевывала, захлебываясь слезами, не ощущая вкуса.