Что скрывает снег

Там повсюду роились люди. Из конюшни, хорошо освещенной изнутри, доносились громкие крики. Толпа оживленно гудела о чем-то своем и на дворе, и в общей посетительской. Для того, чтобы протолкнуться в мертвецкую, пришлось пустить в ход и локти, и кулаки.

Романов, бледный, в залитой кровью белой рубахе, которую надел утром, лежал на страшном столе. Елизавета зажала рот рукой.

– Он еще живой! – вдруг сказал человек, который ощупывал тело.

Кто-то ответил – Елизавета не разобрала. Человек озлился:

– Какой я вам лекарь! Живо ведите доктора!

Отойдя от прохода, Елизавета отстраненно наблюдала, как фельдшер хлопочет над телом – ставит какие-то инструменты, что-то шьет длинной кривой иглой, накладывает повязку… Затем пришел доктор – большой, громкий. Единственный заметил Елизавету и ободряюще потрепал по плечу.

Романова свезли в лечебницу. Она последовала за ним. Сев у кровати, отгороженной занавеской, взялась за крестик, что носила на шее, и принялась горячо молиться, что прежде делала не столь часто.

К утру инженер, не проявлявший до сей поры признаков жизни, начал стонать. К кровати спешно подошел доктор. Взял больного за руку, заглянул в глаза.

– Поставь-ка морфий, – велел он сестре, а затем обратился к Елизавете: – Не тревожьтесь. От лекарств отошел, вот и жалобится.

Романова не поверила.

– Скажите правду! Ведь он умирает?

Черноконь улыбнулся.

– Нет. Полагаю, он будет жить.

Елизавета глубоко вздохнула. По ее щекам побежали слезы – первые за всю страшную ночь.

– Спасибо вам доктор! – от всего сердца сказала она.

– Не меня благодарите, Елизавета Алексевна… Это ведь фельдшер жизнь ему спас. Приятель мой давний.

На следующий день Романов ненадолго очнулся и улыбнулся Елизавете. Меньше, чем через неделю – снова заговорил.

– А фельдшер, поди, и впрямь заклинанье какое знает, – дивился доктор.

Елизавета редко оставалась у постели больного одна. За дни, проведенные в лечебнице, проведать его пришли едва ли не все горожане. Они горячо и искренне желали скорой поправки. И лишь она одна до сей поры не знала, насколько он важен.

Когда Романов смог говорить и рассказал людям из управы о каких-то документах, из чего Елизавета не поняла ни слова, к инженеру пришел лично сам генерал-губернатор.

От изумления Романова даже не смогла подняться со стула, чтобы поприветствовать важного гостя. И еще более поразилась, когда столь значимая особа фамильярно обратилась к ее супругу:

– Друг мой Романов! Ты, вижу, и впрямь цел. Ну что, поправляешься?

– С божьей помощью, Сергей Федорович.

– А я-то ведь негодное о тебе думал. Прости уж меня за то – тревожный стал.

– Мне уж рассказали… Но так и я о вас недоброе мыслил, – тихо засмеялся раненый.

– А как обстряпали все, мерзавцы! Сперва Вагнер вместе с полицмейстером подставили меня, уведя деньги с капитанова участка. Затем инженер, собака, взялся за чужой участок, чтобы с себя, видно, уж вовсе подозрения отвести. Тоже сместил средства так, чтобы все на меня указало. Потом же он отдельно подставил и своего сообщника – прежнего полицмейстера, рассказав обо всех его делишках в доносе, который собирался в Петербург свести. Если бы все выгорело, то он устранил бы полицмейстера, а сам бы в итоге вышел сухим и все досталось только ему. До чего ловок был, шельма! Какой ход! – в речи генерала помимо гнева слышались, как показалось Романовой, и нотки уважения.

Когда инженеру позволили покинуть лечебницу, господин Софийский стал временами захаживать в их бедный дом, каждый раз вводя Елизавету в непочтительное оцепенение.

Какое счастье, что река вскрылась, и материалы, заказанные зимой, наконец-то пришли. Теперь она спешно и с удовольствием работала над обстановкой, решив сменить ее полностью. А то ведь и сам его превосходительство сколько раз говорил:

– Больно бедно живешь, Романов. Не по статусу вовсе.

Как тут со стыда не сгореть?

Помогала Елизавете новая прислуга, неумелая, но веселая девчонка из простого люда. Француженка покинула дом с первым же пароходом, увозя с собой обширный багаж воспоминаний. Одиль Мерсье никому о том не сказала, но вернувшись домой, она намеревалась написать мемуары о страшной и дикой жизни на восточной границе Российской империи.

Выйдя из лечебницы, Романов в первый же день безжалостно сжег в камине все свои расчеты, связанные с железной дорогой, и перевел все внимание на водопровод.

Подождав, когда долгая стрелка достигнет восьмерки, инженер открыл вентиль:

– Ну же, с богом!

В трубе слышалось слабое сипение.

Романов, прижав руки ко рту, прикусил их зубами.

– Не печальтесь, Анатолий Васильич. Это уже хоть что-то. Трубы то сколько по зиме простояли, может, мы и не все заштопали, – ободрил мастеровой.

Сипение сменилось клокотанием. Из трубы потекла вода.

***

В манящий воскресный день Деникин не намеревался идти в управу, однако, тем не менее, провел его весь в работе.

Время до полудня он занял взятыми в управе книгами, а после несколько часов перебирал, раздумывая над ними, скопившиеся дела.

Уже вечерело, когда он поднялся и вышел на улицу.