Что слышно

Но нет, не собрался, потому что, поездив-поездив по разнообразным дорожкам с издевательски подмигивающими лампочками по бокам, самолет встал как вкопанный. Тут голосом пилота заговорила радиотрансляция. Сначала было сказано что-то по-английски. Я и без того с английским языком нахожусь не в самых, мягко говоря, близких отношениях, но жуткий акцент говорившего похоронил мои последние надежды на осознание текущего момента. “Мне кажется, что, если бы он сказал что-нибудь по-фински, мне было бы понятнее”, – успел подумать я, и в этот же момент он действительно заговорил по-фински. И мне действительно стало кое-что понятно. Хотя то, что стало мне понятно, никаким образом не объясняло, почему же мы все-таки никуда не летим.

Начал он примерно так: “Пайка сайки на койкоместо. Тесто из какки и коитус в кой-то веки”. “Ну при чем тут это? – думал я, внимая интересной, но крайне бесполезной в данном случае информации. – А взлетать-то кто будет, Пушкин?”

В какой-то момент в неспешном речевом потоке пилота возникло слово “тэкника”, и я как-то сразу понял, что сейчас начнут что-нибудь чинить. При слове “тэкника” все прочие пассажиры почему-то окончательно успокоились и даже заулыбались, достали свои финские газеты и принялись синхронно ими шелестеть. А по гулким наружным звукам, напоминавшим удары кувалды, я окончательно понял, что да – “тэкника”.

Покуда снаружи кто-то яростно дубасил по самолету, внутри стали разносить еду. “Ага, – смекнул я, – вот вам и пайка сайки. Тесто из какки”. Съел я не без объяснимой нервозности свою пайку, запил минералкой, а самолет все стоял и стоял, а пассажиры с просветленными лицами все шуршали и шуршали своими газетами.

В какой-то момент “тэкнику” с помощью кувалды все-таки устранили. Я это понял по тому, что самолет нервно вздрогнул, слабо зашевелился, а голос в репродукторе вновь сообщил что-то про “коитус”, но уже существенно бодрее.

Потом самолет снова неторопливо – видимо, чтобы не терять лица, – поездил туда-сюда по бескрайним просторам международного аэропорта Вантаа и “в кой-то векки” все же поднялся в воздух.

Всю дорогу меня не покидали тревожные мысли о “тэкнике”: вдруг она как-нибудь проявит себя и в воздухе. Но нет, обошлось, мы прилетели. Часа на три позже, но кто считает. Ура, как говорится.

Уроки литературы

Раньше считалось, что Россия – страна литературоцентричная. Так оно и было. Литература действительно во все времена служила единственным клеем, с помощью которого осуществлялась зыбкая связь времен. Она занимала то место, где у других бывает история. История тоже существовала в России, но она всегда была в большей степени литературой, чем наукой.

Оживленный обмен цитатами из классики внутри культурного сообщества был не только символическим капиталом: цитаты и аллюзии служили паролями-отзывами, допускавшими людей в это самое сообщество. Существовала еще такая штука, как “воспитательная роль литературы”. Школьная литература сильно напоминала кладбище, где по правую руку располагались могилы положительных героев, а по левую – отрицательных. В отдельном ряду нашли вечное упокоение лишние люди. На одной могиле было написано, допустим, что-то вроде того, что “Здесь покоится прах Татьяны – яркой выразительницы русского национального характера”. На другой – “Здесь лежит Эмма Бовари – жертва лицемерной буржуазной морали”. На третьей – коротко: “Кн. Л. Н. Мышкин, идиот”.

На образцах русской и мировой литературы, на примерах литературных героев, их мыслей, чувств и поступков усиленно воспитывали юношей, обдумывавших житье.

Смотрите, дети, какие смешные гоголевские чиновники. Не будьте такими. И такими безвольными рохлями, как Обломов, не будьте. И такими скупердяями, как Плюшкин, не будьте. И топорики под пиджачком, как Раскольников, не прячьте. И не хвастайтесь, как Хлестаков. И не разговаривайте так же смешно и коряво, как герои Зощенко.

А будьте как Дубровский, как Павка Корчагин или на худой конец как Андрей Болконский. Как Данко с сердечной мышцей в руке. Как Ниловна в растрепанном платке. Как Ихтиандр с тресковыми жабрами. Как Штирлиц в ладно пошитом эсэсовском мундире. А если вы и заснете невзначай на уроке литературы, то пусть вам приснится четвертый сон Веры Павловны. Проснетесь как ошпаренные и впредь не заснете.

Одна моя приятельница рассказывала, как ее мама, школьная учительница, чуть что говорила: “А Наташа Ростова бы так ни за что не поступила!” А когда в доме дочери стали появляться те или иные молодые люди, мама говорила: “Конечно, не Андрей Болконский, но милый мальчик, воспитанный”. Благо что и девушка была Наташей. А потом, кстати, и замуж вышла за Петра. Ненадолго, впрочем.

Так или иначе, но за неимением иных надежных моральных императивов именно литература и ее персонажи служили хоть какими-то поведенческими ориентирами. Не Моральный же кодекс строителя коммунизма принимать во внимание, сами подумайте. Не Законы же юных пионеров! Не Нагорную же проповедь! Только этого еще не хватало!