Что стоишь, качаясь…

– Ой, Андрюша! – она сложила руки на груди. – Зачем тебе это надо? Ты молодой и тебе кажется, что любое море по колено. Не дай бог, попадешь в больницу, они же тебе все припомнят. Правды-то никто не любит.

– Мам, и ты туда же! – Андрей встал из-за стола. – Я ведь депутат…

– Ну и что? Почему, именно ты?

– А кто же еще? Странно получается: другой, значит, суй голову в петлю, а сын ни в коем случае.

– Да и зачем это все нужно хоть тебе, хоть кому другому?

Андрей прошел на середину кухни.

– Мама, не нагнетай обстановку, сказал он устало и добавил: – Какой-то вас вечно преследует страх.

– Я подолее твоего прожила на белом свете, и знаю: плетью обуха не перешибить…

– Мам, пойми, если не я, то, по крайней мере, здесь, в этом городе, этого не сделает никто! – Андрей хотел закурить, но, вспомнив, что мать не переносит табачного дыма, засунул обратно, вынутую из кармана пачку сигарет. – Другое дело: нужно ли это вообще кому-то? Да, нужно! Если буду бояться простых жуликов, то какой же я депутат.

Видя, что сын не на шутку разошелся, Валентина Андреевна попыталась его успокоить:

– Андрюша, сынок, дело твое правильное, ты за простых людей, рабочих, но зачем надо сейчас воевать? Народ-то молчит, терпит. Сейчас все приспосабливаются, как могут…

– Мам, подумай, что ты говоришь! – голос Андрея задрожал. – По-твоему, и я должен приспособиться?

– Иногда нужно проявлять русскую смекалку.

Он удивленно посмотрел на мать:

– «Какая русская смекалка»? Ты ли это, которая всегда меня учила жить по–справедливости и бороться за правду?

– Эх, сынок! – она подошла и погладила его по голове. – Я просто все чаще начинаю сомневаться в том, что наступит торжество справедливости. Мир не переделаешь. Я вот тоже всю жизнь боролась за правду. А где она? На стройках таскала кирпичи – строила коммунизм – хватала, сколько могла унести, аж ноги подкашивались от тяжести. И что в итоге? Надорвала желудок, потом боли мучили годами. А приспособленцы – «цвели и пахли». И сейчас они живут. Не так, скажешь?

Андрей обнял мать, ему стало неловко за то, что растревожил ее сердце.

– Это очень долгий и непростой разговор, – сказал он. – Я не хочу тебя ни в чем переубеждать. Ты, я знаю, будешь болеть за меня, и помогать мне, где бы я ни был. Скажу лишь одно: я не могу иначе. Уверен, и ты, случись, тебе прожить заново годы, поступала бы также – По-совести. Истина ведь, мама, не в приспособленчестве. Даже самый отъявленный лизоблюд понимает, что он творит… Нам надо бы окружить его презрением, как предателя, а мы, наоборот, хотим вроде как «строить жизнь с него». И когда приспособленец видит, что другие ему завидуют, и так же стремятся, как он, облегчить свое существование на чужой счет, он радуется: я не один такой. Отсюда начинается возведение в ряд непреложных истин не добро и справедливость, а подлость, предательство и ложь. И утверждение того, что миром правит зло. Только даже самая отъявленная сволочь хочет справедливости и добра по отношению к себе…

– Может, ты и прав…

– Так, ты меня понимаешь?

– Сынок, я понимаю тебя как никто другой, – Валентина Андреевна с нескрываемой болью посмотрела на сына. – Ты ни о чем не печалься. Я люблю тебя, и пусть удача сопутствует во всех твоих делах.

– Спасибо! – Андрей достал сигарету: он уже собрался уходить.

– Побудь еще, сынок, что ты все время куда–то торопишься? И пирожки не забудь.

– Надо идти… – Он незаметно сломал сигарету. – Они ведь, сволочи, только и мечтают, чтобы я оступился, продался, стал таким же, как они. Им тогда на душе легче. Сволочам в окружении сволочей всегда легче. Не стоит облегчать их участь.

Жалобщик

Адаптированная к конкурсу глава из романа с рабочим названием «Язва Гиппократа». Вошел в шорт-лист Международного литературного конкурса «Самарские судьбы».

Когда до операции оставались считанные минуты, в палату к Берестову вошел хирург Рыжов, держа в руках картонную папку и ручку.

– Здравствуйте, Николай Ефимович! – расплываясь в улыбке, произнес врач.

– И вам не хворать.

– Сейчас подъедет каталочка, мы вас на нее положим и повезем в операционную…

– Да я, вроде бы, ходить могу…

– Не волнуйтесь, это такой порядок. А пока, Николай Ефимович, распишитесь-ка вот здесь…

Рыжов извлек из папки листок и услужливо протянул его вместе с авторучкой Берестову.

– Секундочку, – сказал старик. – Я плохо вижу. Извините, мне нужны очки.

Он извлек из кармана старенький футляр, неспешно надел очки и с важным видом стал читать.

Хирург, не спускал заискивающего взгляда с Берестова, словно, перед ним стоял инспектор из Минздрава, от подписи которого зависела вся его дальнейшая судьба.

По мере того, как старик углублялся в чтение, менялся его облик. Казалось, с каждой прочитанной строчкой плечи Николая Ефимовича опускались ниже. Особенно «дожал» последний абзац: в нем говорилось, что он, Берестов, согласен на операцию… за свой счет!