Что такое историческая социология?

Как только я определился со своей позицией в дебатах о переходе, сразу же стало ясно, что первым шагом должно было быть изучение первого случая аграрного капитализма — Англии в столетие между генриховской Реформацией и Гражданской войной. Мне также удалось подобрать ряд примеров несостоявшихся, частичных и отложенных переходов, которые можно было использовать для сравнения: итальянские города-государства, Испания, Нидерланды и Франция. Сначала я планировал включить все эти примеры в свою диссертацию. К счастью, моим научным руководителям удалось убедить меня приберечь эти примеры для последующих публикаций.

Мои работы о переходе, в конечном итоге вылившиеся в книгу «Капиталисты поневоле», которая была опубликована спустя семнадцать лет после защиты докторской диссертации, ослабили мою первоначальную убежденность в том, что Маркс способен был помочь в ответе на мои вопросы. В сущности, я пришел к выводу, что Маркс и поздние марксисты ставили верные вопросы, но ответы требовали в значительной мере веберовского или элитистского анализа.

Я был не первым аспирантом, для которого написание диссертации стало всепоглощающим занятием и последующие за публикацией годы совпали с рождением и воспитанием двоих детей. Мне несложно было оставаться верным этому проекту и избегать тем, имеющих отношение к современной политике. Я не был больше уверен, что мои исторические исследования имеют отношение к проблемам современного капитализма, которые с самого начала определяли мой интерес к его истокам. И что еще важнее, мой отход от активной политики (за исключением участия в выступлениях против Гражданской войны в Никарагуа, развязанной при поддержке Соединенных Штатов) был обусловлен почти непрерывной чередой поражений прогрессивных сил в США на протяжении всей моей сознательной жизни.

Как только я закончил книгу, я чувствовал, что написал все, что я мог сказать об истоках капитализма. Я не хотел стать одним из тех ученых, которые тратят всю свою карьеру, защищая свою старую идею от тех, кто пытается ее оспорить. Какое-то время я занимался поиском новой темы для исследований. Тогда Джордж Буш-младший стал моим интеллектуальным спасением. Когда я был аспирантом, я любил говорить, что и демократы, и республиканцы были партиями капитализма; только первые представляли умных капиталистов, а вторые — глупых. Буш, похоже, был воплощением моей старой остроты. Социологического исследования заслуживала не личная глупость или порочность Буша, а отсутствие вплоть до конца его президентского срока убедительного вызова его политике со стороны какой-либо значимой политической силы. Я помнил из своих исторических исследований, что в гегемонистских державах — от Флоренции времен Медичи до викторианской Британии — велись политические дебаты о том, как следовало отвечать на геополитические и экономические вызовы из-за рубежа. В большинстве своем эти дебаты разрешались в пользу тех элит, которые обладали структурной способностью отстаивать свои привилегии, и в результате эти политии шли по пути, который вел их к упадку. Неожиданно я нашел свою новую исследовательскую программу. Я мог заняться американским империализмом и тем, как немногочисленная элита сосредотачивает в своих руках все больше власти и богатства, политическими вопросами, которые как раз и привели меня в социологию.

Как и в случае с истоками капитализма, я вновь работаю над хорошо исследованной и широко обсуждавшейся темой. Но на этот раз я не ощущаю необходимости начинать с того, чтобы занять позицию по отношению ко всем дебатам вокруг этой темы, хотя мне есть что сказать о многочисленных триумфалистских, культуралистских и миросистемных интерпретациях американской гегемонии. Вместо этого я начал заниматься сравнительной исторической социологией, систематически сравнивая недавнее развитие Америки со структурными отношениями и причинными процессами, которые я встречал, занимаясь изучением предыдущих гегемонов. Модель конфликта элит, разработанная мной для понимания раннего капиталистического развития, пронизывает и мой анализ упадка.