Что там, за дверью?

Должно быть, Оливия на какое-то время лишилась чувств — она неожиданно обнаружила, что лежит на острой стерне, будто йог на иголках, и совсем ей не больно, а даже приятно, от земли исходило тепло, хотя ночь была холодной, но почва еще не успела остыть, вставать Оливии не хотелось, но она встала и, к своему удивлению, не увидела ни блеклой фигуры призрака, ни темного силуэта Мейсона. И — ни звука. Ни страстного шепота, ни делового разговора, ни даже комариных трелей. Тишина.

Домой она шла, не разбирая дороги, где-то разбила вторую коленку, в спальне включила полный свет и минуту, ничего не понимая, смотрела на ту сторону постели, где должен был, по идее, лежать и делать вид, что спит, вернувшийся со свидания муж. Одеяло было смято, Джош отсутствовал. Неужели…

Оливия прошла в ванную, пустила горячую воду, встала под душ, коленки саднили, душа болела, и хотелось умереть. Она и умерла бы, наверно, но кто тогда позаботится о Джессике, не этот же упырь, милующийся с нечистой силой!

Насухо обтершись, Оливия нырнула под одеяло, но лежать не могла, как он могла здесь лежать и дожидаться мужа, если он… Ей стало казаться, что постель пропиталась сыростью и плесенью. Оливия встала, посмотрела на часы — два пятьдесят четыре — и принялась вываливать из шкафов свои вещи. Спустилась в кладовую и принесла два больших чемодана на колесиках, которые заполнила за несколько минут. Прошла в комнату дочери и покидала в ее рюкзак все самое необходимое. Джессика проснулась и с недоумением смотрела на мать, не понимая происходившего, но чувствуя, что случилось нечто, полностью изменившее их с матерью жизнь.

— Одевайся. Быстро, — приказала Оливия. — Я ни минуты не останусь в этом доме. Ну, давай, поторапливайся.

И вышла в гостиную, чтобы вызвать по телефону такси.

— Поедете в аэропорт, мэм? — спросил заспанный диспетчер. Вопрос был, по его мнению, риторический: в такое время из Ингберчуэрда заказывали машину только в аэропорт Манчестера, до которого было сорок три мили.

— Нет, — сказала Оливия, — мне нужно такси до Бирмингема.

В Бирмингеме жили ее родители, с которыми она не виделась больше года. Вот старики обрадуются! Вот она их огорошит…

Мейсон вернулся домой под утро в состоянии любовного опьянения. Сегодня произошло невероятное, он сумел дотронуться до Кэтти, сумел ощутить не пустоту, а нечто материальное, о чем можно сказать: «тончайшая ткань материи духа», в этом определении было противоречие, невозможность, но Мейсон думал и понимал именно так, Кэтти была духом, но оставалась более живой, нежели все другие люди, она… Слов у Мейсона не было, он очень жалел сейчас, что так мало читал и так мало мог сказать этой самой удивительной девушке; о духе и материи он когда-то то ли слышал на воскресной проповеди, то ли что-то такое говорили по телевизору, конечно, это были не те слова, но и те тоже, Кэтти прекрасно его поняла и протянула ему свои руки, а он положил на ее ладони свои и почувствовал… да, почувствовал упругость ее пальцев, нежность кожи, и так они стояли долго, а потом спустились к реке и шли по берегу в сторону железнодорожной станции, но у поворота Кэтти остановилась и произнесла тихим мелодичным голосом: «Дальше мне нельзя, дальше другое…» — «Что?» — спросил Мейсон, но Кэтти только покачала головой, и они пошли обратно, медленно, взявшись за руки, то есть это Мейсону казалось, что они взялись за руки, а на самом деле только касались друг друга кончиками пальцев, и из материальной руки в призрачную перетекали невидимые энергии, тепло, холод, нежность, улыбка, поцелуй…

«Утром, — сказал Мейсон, когда они подошли к знакомому дереву, — здесь начнут копать фундамент, и месяцев через пять, я надеюсь, будет стоять замок. Такой, в котором ты жила при…» Он хотел сказать «при жизни», но вовремя оборвал себя и продолжил: «Тебе будет удобно в привычной обстановке, верно?»

«Какой ты хороший, — произнесла Кэтти. — Конечно, мне будет там лучше… Вне стен я не… Не знаю… Меня ведь убили в…»

«Не вспоминай!» — воскликнул Мейсон, и Кэтти замолчала, смотрела на него ласковым взглядом, и глаза ее казались Мейсону голубыми, как небо в полдень, хотя на самом деле были всего лишь прозрачными, как вода в реке.

Когда пропел первый петух («Это у Харпера, — подумал Мейсон, — сверну шею негоднику и заплачу Биллу за испорченное имущество»), Кэтти прижала к груди руки, сказала «мне пора» и исчезла — не растаяла в воздухе, а просто перестала присутствовать в этом мире.

Мейсон вернулся домой, переполненный впечатлениями и странным, никогда не испытанным желанием, обнаружил, что Оливии нет, и Джессики нет тоже, шкафы в спальне раскрыты, платья жены исчезли, а из кладовки исчезли большие чемоданы, с которыми два года назад они ездили в Париж, в первый и последний раз за все время их супружества.

Значит, выследила. Что ж, этим должно было кончиться. Печали Мейсон не испытывал, злости тоже, только странную обиду.