Она никак не разворачивалась, но зато отпустила волосы, они упали на спину, укрыв её всю, а белые руки поднялись, обрисовывая волны музыки, а когда опустились, я остро жалел, что не мне на шею.
Когда мы проходили мимо комнаты диджея, я видел на двери листок с тарифами, там было скромно. Развернувшись и выйдя в коридор, я немного подышал, приходя в себя и возвращаясь в образ, на всякий случай освежил в памяти легенду и пошёл к диджею договариваться.
Там уже была очередь, которую слегка подвинули за небольшой бонус от всей моей большой души, и даже сказать в микрофон точную фразу диджей согласился, я как раз выходил на танцпол, когда он говорил её.
Я видел её, она стояла там же, почти в центре, у колонны, свет гас, но я хорошо её видел, она сверкала. Рядом с ней стояла подружка, не Альбина, потом подружка ушла танцевать, а маленькая белочка осталась, совсем одна. А потом она меня увидела.
На меня никогда в жизни так не смотрели.
Наверное, так жрецы смотрели бы на статую бога, который сошёл с постамента и посмотрел им в глаза — с мыслью о том, сколько грехов они сотворили, прикрываясь его именем и чувствуя себя абсолютно уверенными в собственной безнаказанности, потому что именно они лучше всех в мире знают, что боги — выдумка людей, их не существует, поэтому им можно приписать что угодно, любые поступки, любые высказывания, любые желания и какие угодно жертвы. А потом пожертвованное забрать себе. И вот, статуя ожила, и жрецы ждут — что же дальше? «Вы задолжали мне жертвенного ягнёнка, ребята»? Или «вы охренели от моего имени такое говорить? Я бы в жизни так не сказал, учите матчасть хотя бы». А может быть, «потанцуем?», вот бы жрецы охренели.
Я шёл к ней, по глазам видя, что она уже поверила в вариант с ягнёнком, и решил её удивить, выбрав другой вариант.
Чем ближе я подходил, тем меньше мыслей было на её лице, она просто боялась, и совершенно не была мне рада, судя по всему.
Я шёл всё медленнее, ожидая хоть какой-нибудь реакции, но она смотрела как загипнотизированная, пока я не подошёл настолько близко, что это уже точно было неприлично, тогда она опустила глаза и застыла, как обречённая, принимающая свою судьбу. Я наклонился к её уху, убрал за него растрепавшиеся волосы и сказал:
— Здравствуй, маленькая белочка. Ты думала, я тебя чёрной не узнаю?
— Откуда ты знаешь? — дрожащим голосом спросила она, я усмехнулся — храбрый маленький мышонок, ещё не знающий, что я не ем мышат.
— Глаза открой.
Она поднимала голову так медленно, как будто выходила из транса, я видел, насколько ей страшно, и видел, с каким феерическим облегчением она расслабилась, когда я указал взглядом на её рюкзак.
Белочка смеялась, глаза блестели так, как будто от этого смеха сейчас слёзы польются, мне жутко стало от той силы и власти, которую имеет над ней несчастный блокнот с легендой.
Она всё ещё смеялась, но мне уже весело не было, я начинал подозревать, что это истерическое, от напряжения, и с той же энергией, с которой сейчас смеётся, она через секунду разрыдается.
Белочка как раз в этот момент опустила голову практически мне на грудь, я не видел, что она там делает, но на всякий случай сказал:
— Спокойно, белочка, всё в порядке.
Она опять стала смеяться и шмыгать носом, я положил ладонь на её плечо, такое же ледяное, как и тогда в автобусе, и добавил:
— Мне, конечно, пришлось постараться, чтобы тебя найти, но теперь всё наладится, я гарантирую это. Я надеюсь, ты не посеяла мою куртку?
— Нет, она дома, — пробормотала куда-то в мою футболку белочка, — я отдам после дискотеки.