Что упало, то пропало

Возможно, маме стало хуже и болезнь обострилась, когда нас бросил отец. Я не уверена. Я практически ничего не помню из раннего детства – до его ухода. И его почти не помню. Запах одного из лосьонов после бритья заставляет меня замереть, а ткань в черно-белую гусиную лапку вызывает болезненные воспоминания. Он работал в газовой компании, мне говорили, что по социальному статусу он был ниже матери, и выяснилось, что семейная жизнь не для него. А может, к этому выводу я пришла сама, на основании известных мне событий. Однажды субботним утром, тогда мы с сестрой еще ходили в детский сад, он вышел за газетой. Женщина, владевшая бакалейной лавкой (теперь там сетевое кафе «Пицца-Экспресс»), сказала, что видела, как он садился на автобус № 219. Больше его никто не видел. По крайней мере, моя мать всегда придерживалась этой версии. Я думаю, что ее успокаивала драматичность такой подачи этого события. У меня осталось несколько воспоминаний, которые не вписываются в эту картину: я помню, как они ругались еще задолго до его ухода, пустые вешалки, качающиеся в шкафу, а затем – уже после его «исчезновения» – как мы с ним ездили на ярмарку, и я каталась на каруселях. Если он и навещал нас или куда-то брал меня с собой, то, в конце концов, это прекратилось. Может, он переехал или ему это наскучило. Иногда я задумываюсь: может, он еще жив? Но он был старше мамы, а она умерла, когда ей уже было за восемьдесят, так что это маловероятно.

Моя мать никогда не работала из-за состояния здоровья, но я не помню, чтобы она получала какие-то пособия. Вместо этого, когда отец ушел, мы стали экономить на всем, во всем себе отказывать и ничего не хотеть. Мы выращивали овощи и вырезали из газет купоны, мы постоянно искали новое применение старым вещам и занимались апсайклингом (если использовать современное слово) одежды. Нам не приходилось выплачивать ипотеку – дом достался отцу в наследство от тети. В те годы район Тутинг не представлял собой ничего особенного. Но с тех пор все очень сильно изменилось. Если не ошибаюсь, агенты по недвижимости теперь называют эту территорию Тринити-Филдс. Хотя для меня все еще удивительно, что кто-то тратит столько, сколько потратили Тилсоны, на дом здесь, да еще и обустраивает подземный этаж.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы смириться с идеей «соседей». В моем детстве сюда никто не переезжал, хотя наш округ был вполне густонаселенным. Родители моей матери погибли во время бомбежки во Второй мировой войне, и она переехала к бабушке в Истборн. Это была суровая дама из Викторианской эпохи, и ребенком моя мама уходила в свой мир, стараясь скрыться от окружающей ее действительности (грусти, страха и ужасной скуки), и расцвечивала его яркими красками. Она так никогда и не избавилась от этой привычки. Она устанавливала отношения со всеми существами, как реально живущими, так и воображаемыми. У нее была огромная коллекция разных фигурок, связанных с лесом, больше всего она любила зайцев. Она говорила о ежах, птицах и лисах так, словно лично знала каждого из них. «Мистера Ежа отправили искать червячков». «Ой, ты только взгляни, дрозд Руфус прилетел посмотреть, как у нас идут дела». Если в доме что-то пропадало, мама винила в этом Добываек – семью крошечных человечков, которые жили под половицами и за плинтусами. Мама так часто о них говорила, что когда я в гостях у подруги наткнулась на книгу Мэри Нортон[7], то страшно опозорилась, и потом надо мной долго смеялись на детской площадке – я настаивала, что это книга была написана про наш дом. Можно было перерыть весь дом в поисках потерянной вещи, все в комнате перевернуть вверх тормашками в поисках, например, носка или транспортира, и если тебе все-таки удавалось его найти, то это считалось не твоей заслугой, а заслугой невидимого жильца по имени Святой Кристофер. Если речь шла о чем-то более серьезном, то мы должны были благодарить наших ангелов-хранителей – у каждого из нас был свой. Кстати, после удаления гланд именно мой ангел-хранитель сидел у меня на кровати в больнице, а не мать.

Мило, правда? На самом деле это было совсем не так. Скорее, это была тирания. У каждого предмета в доме была душа. Мать никогда не оставляла одно яйцо в коробке, «чтобы ему не было скучно, и оно не чувствовало себя одиноким». Мы всегда заваривали листовой чай, чтобы не расстраивать пакетики, разделяя их друг с другом. Подушки у нас на диване лежали в строгом, заранее определенном порядке – семейной группой. Мягкие игрушки и старые вещи никогда не выбрасывались. Я очень любила карандаши швейцарской компании Caran d’Ache, но каждый из них должен был быть одинаковой длины с остальными, даже белый. Мать заставляла меня рисовать каждым из них в равной мере, чтобы не задеть ничьих чувств.