Что увидела Кассандра

Эмми улыбается, я облизываю палец и тру ей щеки, она вырывается. Ее хвостик растрепался, юбка вся в грязи. В кармане опять вибрирует телефон. Эмми видит подружку и бежит к ней, мать девочки машет мне, будто мы конвой, подтвердивший передачу преступника.

Карл опять пишет. Каждый раз телефон дребезжит все агрессивнее.

встретимся завтра на тренировке – пишу я, только чтобы прекратить это.

– Может, мне податься в монашки, – говорю я Джорджу.

– После такого, – говорит Джордж, – тебя не примет ни один мужчина. Даже Бог.

И смеется, и смеется.

– Шлюха, – фыркает он.

– Шлюха, – соглашаюсь я.

Джордж никогда не спрашивал, почему я ебусь с Карлом. Для него нет оттенков зла, есть только зло. Не существует и степеней раскаяния, кроме абсолютного самоуничижения, а на него я не способна. Думаю, Джорджу нравится, что я никогда не пытаюсь объяснить ему свои поступки. Но я могу объяснить их себе и, кажется, оправдать. Вот что я думаю. Каждый день я просыпаюсь, иду в душ, не обращая большого внимания на то, что при этом ощущаю. Ем то же, что и всегда, пытаюсь одновременно прожевать тост, догнать Эмми, застегнуть ей одежду и накормить и понятия не имею, каков на вкус мой тост. В половине случаев – подгорелый. Дальше иду на работу, где думаю, и иногда к этому процессу подключаются мои ученики, а иногда никаких мыслей у них нет, и в комнате только мои собственные мысли и их тела. Чудесно было бы, если бы они обратили внимание на красивое стихотворение или отрывок, которые я им читаю: мне так хочется донести до них свою любовь к этому всему, но они не со мной. Я возвращаюсь домой и нянчусь с дочерью, которая вся – тело, и прилагаю усилия, чтобы любить ее, говорю по телефону с ее отцом и скучаю по нему, но недостаточно, ведь я так зла, что он кинул меня здесь одну, и ночью, когда я наконец-то, наконец остаюсь одна, выпиваю бокал вина или три, что угодно, лишь бы усыпить свой мозг, вырубиться на подольше перед тем, как все начнется заново.

И почему же мне не ебаться с Карлом?

Тренировка не идет. Слишком холодно для позднего марта, небо плюется снегом, несмотря на температуру выше нуля. Игра завтра, девочки разминаются десять на десять, без вратарей. Их задача – не сильно напрягаться, но при этом играть широко, раскрываться для паса, создавать друг другу возможности маневра.

– Аманда, – кричу я. – Ты на левом фланге, левом!

Машу рукой, и Аманда медленно трусит к дальней части поля.

– Ты что, не видишь, Рэйчел открыта! – ору я, когда моя полузащитница ведет мяч прямиком в толпу защитников вместо того, чтобы отдать пас.

Дую в свисток. Девочки подбегают, становятся в кружок. Я говорю, что раз они не проявляют никакого интереса к игре, мы займемся бегом. Это я зря. Им бы поберечь ноги для завтрашней игры. Карл еще не пришел.

Отправляю их бежать до ворот и обратно. До забора и обратно. До высокого куста в конце поля и обратно, и пусть каждая принесет мне листочек – или ветку, если листьев не хватит. Когда одна из них ничего не приносит, заставляю всех бежать еще раз. Знаю, каково им. Помню, каково было мне – ноги отказывают, голова пуста, ты на пределе возможностей. Когда я была помоложе, мне нравилось, что меня загоняли как лошадь. Трюк с листьями придумал мой тренер в старшей школе. Думаю, идея была в том, чтобы показать, что мы все в одной лодке и, если кто-то попробует схитрить, пострадают все. Но я вынесла из этого другой урок. Люди пытаются обойти правила, даже если знают, что их засекут. Быть пойманной за руку – тоже форма демонстративного неповиновения.

– Еще раз, – говорю я, и, когда они бегут назад, одна из девчонок падает на колени и блюет. Номер 12 встает на колени рядом с ней, убирает ей хвостик, хлопает по спине, пока та не приходит в себя. Все эти девочки, которые не умеют быть командой, смотрят на меня с глубоким отвращением, и я понимаю, что тоже их слегка ненавижу – за то, что они не любят того, что люблю я.

– Ладно, девочки.

Тренировка окончена.

Поворачиваюсь, чтобы собрать в сумку снаряжение, и вижу Карла. Не знаю, как давно он тут стоял и наблюдал, но явно достаточно долго. На его лице написано все. Сперва отвращение от вида рвоты и меня, которая отвернулась, вместо того чтобы помочь. Поначалу он не может в это поверить, но потом все чувства сменяет злоба, будто я его обманула, притворилась кем-то, кем на самом деле не являюсь.

Несколько секунд он выдерживает мой взгляд, затем поворачивается и уходит. Больше не нужно ничего ему говорить. Настоящая я и так достаточно плоха, и жаль, что тут нет Джорджа, чтобы произнести это вслух, – мне было бы легче от его честности.