Что забыла Алиса

Двоюродную сестру, которая посочувствовала: «Хорошо представляю, каково тебе. Я вот уже шесть лет с диссертацией вожусь».

— С сестрой что? — спросила меня Керри. — Ты мне писала, что взбесилась от того, что она сделала.

— Это она, что ли, супермама троих детей? — сказала Анна-Мария, скривив губы. — Которой не нужно работать, потому что у нее богатый муж?

Все живо взглянули на меня, готовые осудить Алису, потому что, доктор Ходжес, честно говоря, я на нее жаловалась.

Но тут я вспомнила, как Алиса по дороге домой изображала человека в смирительной рубашке, о жалком выражении ее лица, когда она говорила с Ником по телефону из больницы. Я вспомнила, как она спрашивала: «Я тебе больше не нравлюсь?» И как, когда я уезжала от нее сегодня, все ее платье смялось, потому что она спала в нем, а волосы сбились на сторону. Это было так похоже на ту, прежнюю Алису — даже не взглянуть на себя в зеркало перед тем, как сойти вниз. Я вспомнила, как она плакала в больнице вместе со мной, когда родилась Оливия, и как сегодня она простодушно спросила нас всех: «Откуда я знаю эту Джину?»

Меня замутило от стыда, доктор Ходжес. Мне хотелось сказать им: «Эй, поосторожнее! Вы же говорите о моей младшей сестре!»

Вместо этого я рассказала им, как Алиса потеряла память и думала, что сейчас ей двадцать девять лет, и как это навело меня на мысли, что сказала бы я прежняя о той жизни, которую веду сейчас. Сказала, что я прежняя подумала бы, что пора успокоиться. Просто успокоиться, и все. Пусть себе идет как идет. Бросить все. Забыть про инъекции, про пробирки с теплой кровью, про горе.

Конечно, все слушали меня, замерев, как солдаты по стойке «смирно».

Я услышала привычное «Не сдавайся», и все по очереди рассказали мне страшные истории о бесплодии и выкидышах, у каждой из которых был счастливый конец — здоровый розовый ребеночек.

Я слушала, кивала, улыбалась, смотрела на мелькание чаек.

Не знаю, доктор Ходжес. Не знаю, и все.

За обедом Роджер взял на себя труд рассказать Алисе, что происходит, предложив собственную интерпретацию каждого важного исторического события, а мать одновременно и весьма подробно изложила личную жизнь всех родных и знакомых.

— А потом Америка вошла в Ирак, потому что этот старичок Саддам накопил много оружия массового поражения, — размеренно говорил Роджер.

— Только никакого оружия там не нашлось, — вставила Фрэнни.

— Разве кто-нибудь точно знает?

— Шутишь, Роджер!

— А потом Марианна Эштон… Ну, ты, конечно, помнишь ее, она была тренером в команде Элизабет, так вот, она вышла за Джонатана Кнокса, того приятного молодого сантехника, которого мы вызывали, когда в ту холодную Пасху у нас сломался туалет, они поженились на каком-то тропическом острове, и это было очень неудобно для всех, а та девочка, которая разбрасывала перед ними цветы, страшно обгорела, и вот два года назад они родили девочку, назвали Мадлен, отчего эта Мадлен теперь очень счастлива, и ты, наверное, представляешь, что я сказала: «А я никогда и не ожидала, что какая-нибудь моя девочка захочет назвать дочь Барбарой», но я, конечно, этого не сказала, но Мадлен сейчас такое модное имя, и вот, представь себе, бедная Мадлен оказалась…

— И вот, Алиса, послушай, что должно было сделать правительство после тех взрывов на Бали…

— Представляешь, один из сыновей Фелисити был на этом самом Бали! — вставила Барб, неожиданно переплетя личное с общественным. — Он улетел оттуда накануне. Фелисити считает, это значит, что он избран для чего-то великого, но пока он только и делает, что сутками сидит в этом «Фейсбуке». Правильно я его назвала, Роджер? «Фейсбук»?

— Алиса, ты что-нибудь в этом всем понимаешь? — спросила Фрэнни.

Алиса слушала не слишком внимательно. Она напряженно размышляла, что значит по-настоящему простить. Сама эта идея представлялась красивой и благородной, пока не связывалась с чем-то ужасным — тем, что требовалось простить. Была ли она способна на прощение? Этого она о себе не знала. Ей никогда не приходилось прощать такую серьезную штуку, как неверность. Да и хотел ли Ник, чтобы она его простила?

— Не уверена, — ответила она Фрэнни.

Что-то из того сказанного Роджером казалось смутно знакомым, будто она учила это в школе, а потом забыла. Когда он говорил о террористических актах, ей сразу же становилось страшно, в голове мелькали какие-то смутные воспоминания о женщине в солнцезащитных очках, с ладонью, прижатой ко рту, которая все повторяла: «Вот это да, вот это да…» Но она не могла вспомнить, где была, когда впервые об этом услышала: с Ником или одна, увидела по телевизору или услышала по радио. Кажется, она вспоминала и кое-что из рассказов матери. Что-то было знакомо, например про обгоревшую на солнце девочку, как будто это была услышанная когда-то шутка.

— Ей нужно вернуться обратно в больницу, — заметила Фрэнни. — С ней что-то не так. Посмотрите на нее. Это же ясно как день!

— Вряд ли в больнице сумеют пересадить воспоминания ей в голову, — сказал Роджер.

— А я и не знала, что ты работал нейрохирургом, — откликнулась Фрэнни.