Что знает дождь

Мучаясь неведением: сегодня не его смена, или Урод уже что-нибудь с ним сделал.

Мучаясь моим недалёким будущим, что рисовало воображение.

Жена — это хуже, чем игрушка. Замужество — хуже, чем застенки.

Из СИЗО рано или поздно Уроду придётся меня отпустить. Как бы он ни затягивал, будет следствие, суд, приговор, наказание. Меня отправят в другую тюрьму. А если нет — ему начнут задавать вопросы. И я окажусь на свалке или на свободе, если меня оправдают, дадут срок условно.

Но жена — право делать со мной всё, что придёт в его больную голову. Официальное право. Власть над моим телом, душой, жизнью. Возможность лишить меня всего. Право отнять волю, силы, надежду, имущество. Любовь. Право отнять у меня желание сопротивляться. Заставить смириться, принять. Подчинить. Сломать.

Жена… Я представила его рядом с собой в постели. Утром. Спящего. На животе. Беззащитного. Себя — с большим кухонным ножом в трясущихся руках, занесённым над ним. И содрогнулась от этого зрелища. Он вызывал у меня единственное желание — убить. И мне, казалось, это не он, это я схожу с ума. Воображение невольно рисовало дальше… Он, конечно, только прикидывается спящим, перехватит мою руку, нож упадёт… И вот уже я в палате с мягким стенами, с безумными глазами, в смирительной рубашке.

Но сквозь все мои мысли, какими бы бредовыми они ни были, красной нитью шло имя — Захар.

Набирая в руки воду, я лила её на лицо, когда громыхнул засов «окошка».

— Триста четырнадцатая, — охранница смерила опытным взглядом меня, камеру: закатанные рукава, вода, лужа на полу. И только после этого открыла дверь. — На выход. К тебе пришли.

— Ко мне? — опешила я.

— Ну не ко мне же, — хохотнула она, блеснув красивыми зубами.

Я поспешно закрыла кран, словно боялась, что она передумает. На ходу вытерла красные от ледяной воды руки о себя. Схватила кофту. Натянула шапку.

— Туда, — кивнула она, наверное, в сторону места для приёма посетителей: я ни разу не была на свидании. И для верности на лестнице ткнула в спину дубинкой, чтобы поторапливалась.

Охранницы меня не любили.

Может, потому что приходилось ползти на третий этаж. По крайней мере та грузная тётка в форме, что единственный раз вывела меня на прогулку, жаловалась именно на это. А ещё на то, что третий этаж был аварийным. На первых двух давно сделали ремонт, поставили новые кровати, а там, где сидела я, даже воды горячей нет. На воду она жаловалась потом, когда водила меня мыться.

Может, они в принципе никого не любили и не жалели — работа такая.

Может, у них были другие причины. По крайней мере эта, белозубая крашеная блондинка, очередной раз смерив меня взглядом, пробубнила: «И что он в ней нашёл?»

Гадать, кого она имела в виду: Захара или Урода, я не взялась. Но удивилась, что есть выбор.

На улице с непривычки ослепило солнце. Так хотелось попросить женщину в форме идти медленнее, как Дюймовочка просила Ласточку позволить ей попрощаться с солнышком, но я не посмела. Шла молча, быстро.

В тот единственный раз, когда меня вместе со всеми вывели гулять, некоторые женщины вышли на прогулку ярко накрашенные, приодетые. И шли от женского корпуса к прогулочному двору как модели по подиуму, стреляя глазами по окнам мужских. Оттуда в их сторону летели свист, приветствия и восторженные возгласы.

Тогда я тех женщин не понимала, а сейчас даже очень: и в тюрьме хотелось нравиться. И здесь хотелось чувств, любви, отношений.

Но сейчас меня вели одну и не на прогулку.

Не знаю, что я ожидала увидеть: решётку, стекло, телефонные трубки с двух сторон от него? По факту комната для свиданий, куда меня привели, оказалась обычной комнатой со столами и стульями, как в небольшом офисе. За каждым сидели мужчины и женщины, мужчины и мужчины, женщины и женщины. Некоторые обнимали детей, кто-то плакал, кто-то приглушённо беседовал друг с другом, кто-то молчал.

Кого мне искать глазами среди столов, я не знала. Но узнала её, едва увидела.

Глава 21

— Оксана? — удивилась я, занимая стул напротив.

Она сидела ссутулившись, словно стараясь занять как можно места, как обычно она сидела в школе, дома, за кухонным столом. Сидела, ходила, жила.

— Привет! С днём рождения! — не глядя на меня, с соседнего стула достала пирожное в высоком пластиком контейнере. — Это всё, что разрешили.

— Спасибо! — выдохнула я.

— Извини, что поздно.

— Ничего, — улыбнулась я, глядя на корзиночку с завитком крема и маленькой свечкой.

— Можно? — положив на стол три спички, повернулась Оксанка к охраннику, равнодушному, как каменный истукан. Я думала, истукан не ответит, но он едва заметно кивнул.

— Спички разрешают только россыпью и по счёту, а коробок и вовсе нельзя, — пояснила она. — Но я оторвала сбоку, — легла рядом наждачная полоска, о которую можно поджечь спичку.

Охранник сделала вид, что не заметил, когда Оксанка чиркнула.

— Чёрт! — выругалась она: первая спичка не загорелась.

— Чёрт! — выругалась я, когда вторая сломалась.

— Дамы, — предупреждающе покачал головой охранник и щёлкнул зажигалкой.