Что знает дождь

С того дня, когда мама погибла, до её похорон и какое-то время после, я почти ничего не помнила. Всё было как в бреду. Всё, что тогда происходило. И происходило слишком быстро. Я не знала, что делать, как реагировать, кому верить, кому не верить. Но это чувство, что всё могло быть по-другому, что я могла жить у Гринёвых, в их большой светлой квартире, где помнили и любили мою маму, где по воскресеньям накрывали чай в большой столовой и собирались большой дружной семьёй за обедом в выходные, чтобы обсудить дела. Сама эта мысль разбивала мне сердце. И делала больно.

Могла бы... Но Гринёвы меня не позвали.

«Я ведь могла ошибиться. Это не мамино платье, не мамины серьги, мне показалось», — уговаривала я себя, стоя на пороге квартиры, в которой не была несколько месяцев. А если быть точнее, с маминых похорон и не была.

— Что ты хочешь проверить? — оглянулся Андрей, войдя первым и беззаботно оглядываясь.

Мне бы его безразличие. Я стояла, боясь пошевелиться. И медленно, как табачный дым вдыхала запах дома. Запах беззаботности и детства. Запах маминых духов. Запах старой мебели и воска для паркета. Запах жизни, которую у меня отобрали. И куда закрыли доступ просто потому, что были какие-то документы и юридические формальности, что мама вовремя не оформила. Я её в этом не винила. Ей было тридцать семь. Она не собиралась умирать. И до сих пор бы жила, не пригласи я её на тот проклятый фильм в свой восемнадцатый день рождения.

— Тебя не касается. И не трогай, пожалуйста, ничего, — шагнула я за Гринёвым в гостиную.

— Я и не трогаю. Но у меня стойкое ощущение, что тут что-то искали или просто рылись в ваших вещах. Этот ящик разве не был всегда закрыт? — походя кивнул он.

Старинное бюро из палисандра досталось деду от его деда и было сделано в восемнадцатом веке в мастерской знаменитого Рёнтгена, у которого учился Гамбс, создавший те самые «Двенадцать стульев».

Бюро, где мама хранила свои драгоценности и папины письма, стояло открытым.

— Мне сказали, что дверь опечатают и сюда никто не войдёт, пока не будут решены вопросы с наследством. И соседка, — обернулась я, — должна была присматривать.

— Угу. И где же она, твоя соседка?

— Я… я не знаю. Может, приболела. Или уехала к дочке.

— Это был сарказм, госпожа Ланц. Сарказм, — хмыкнул он. — Кстати, давно хотел спросить откуда у тебя такая странная фамилия?

— Странная, в смысле немецкая?

— А она немецкая?

— Ну, может, австрийская. Предки моего деда были оттуда.

«И вот что странно, — подумала я про себя. — Дед так дорожил своей фамилией, что и маме в браке не разрешил взять фамилию мужа, и меня записали Ланц. А той женщине, на которой женился в старости, он позволил остаться под своей. — Я потёрла лоб. — Хотя, может, дело в том, что она уже не могла родить ему детей. Тогда какая разница какую фамилию она носит».

Мысль мелькнула и погасла. А вместе с ней и другая: почему мне ничего не сказали.

Дед умер за два с лишним года до смерти мамы. Мне было всего пятнадцать. Мне могли не сказать, потому что: зачем? Да и мама знала про его женщину, но могла не знать про женитьбу. Они ссорились с дедом из-за чего-то незадолго до его смерти. Они часто с мамой не сходились во мнениях, но это были не ссоры с выяснением отношений, скорее дружеские споры: они что-то доказывали друг другу, потом смеялись, потом звали меня пить чай и за столом снова спорили. А тогда поссорились: мама дулась, дед с ней не разговаривал.

— Ты, случайно, не в юридический собираешься поступать? — спросила я у Гринёва, остановившись у открытого бюро.

— Нет, в медицинский, как отец. А ты?

— Не знаю, — пожала я плечами. Хотя уже давным-давно надо было определиться.

Кто бы знал тогда, всего несколько недель назад, в апреле, какие последствия будет иметь эта вылазка в мою квартиру. Что не суждено мне, видимо, будет ни сдать выпускные экзамены, ни поступить в институт.

Когда вечером я вернулусь на смену в кафе, нас с Гринёвым увидит Урод. И ему это совсем не понравится. А за две недели до девятнадцатого дня рождения у меня в сумке прямо во время работы найдут наркотики, обвинят в хранении. И отвезут в СИЗО.

Но это будет потом.

Глава 10

Тогда, оказавшись дома, где я чувствовала себя в безопасности, где были вещи, что я могла узнать с закрытыми глазами, где до сих пор пахло счастьем, я не хотела думать про Урода, про ту жизнь, которой теперь жила. Каждой клеточкой своего тела я хотела остаться. И всё, о чём думала: как я виновата. Всё началось не с Урода, а с того, что дождливым майским днём, пахнущим едва зацветающей черёмухой, я настояла на том, чтобы мама пошла со мной в кино…

— Всё, я сейчас лопну, — отвалилась она к спинке диванчика. — Пицца, десерт, мороженое.

— А ты ещё хотела пиво взять, — злопамятно напомнила я.

— Хорошо, что ты меня отговорила. И сейчас я выпью самый крепкий эспрессо какой только варят в этом кафе и пойдём.

Мы так и сделали: она в два глотка осушила крошечную чашечку кофе, я — допила чай.