Чтоб полюбить сильней...

Для иных история — старуха.
А для нас она еще подросток.
Вот опять лесная копалуха
Залетела к нам на перекресток.

И косится любопытным оком
На летящий по шоссе автобус,
На дома, что в телескопы окон
По ночам разглядывают космос.

Копалуха расправляет перья —
Добрая непуганая птица.
Город наш внушает ей доверье —
Лучшее, чем можем мы гордиться!

Я мечтаю о таком доверье,
Чтоб от нас не ожидали лиха
Ни цветы, ни травы, ни деревья,
Ни олень,
Ни тихая лосиха.

И чтоб люди по ночам, спросонок,
Тишину не слушали сторожко.
Месяц будто белый медвежонок,
Лапу протянул в мое окошко.

ЧТОБ ПОЛЮБИТЬ СИЛЬНЕЙ

Мы разучились
Ездить в поездах.
Теперь уж в нас
Не вызывают робость
Воздушных трасс
Космический размах
И звук опережающая
Скорость.
Мы разучились
По лесу бродить.
Забыли трав
Певучие названья.
И солнце перестало
Нас будить,
Входя бочком
В подоблачные зданья.
Оно кропит нас
Золотой пыльцой.
Река бормочет
В медном горле крана.
Родной природы
Милое лицо
Глядит нам в душу
Грустно и туманно.
Мы заняты.
И мы всегда в пути.
Нас подгоняет
Точность расписанья.
Но с каждым годом
У меня в груди
Растет неодолимое
Желанье:
Не с самолета,
Не с подводных крыл,
Когда движенье
Молнии подобно, —
Отчизну всю,
До тундры и Курил,
Хочу узнать
Масштабно и подробно.
Бродить в лугах.
Качаться на волне.
Встречаться с солнцем
На тропе рассветной…
Хочу познать я
Родину полней,
Чтоб полюбить
Сильней
И беззаветней.

Григорий Устинов ИКРЯНКА

Два года прошло, как Петр Капитоныч Батин ушел на пенсию. Да и пора. Шестьдесят семь лет стукнуло, сдавать начал.

Капитоныч был завзятым рыболовом. Всегда за удочкой отдыхал, сил набирался. Бывало, когда еще работал, уйдет перед выходным на речку Миасс с ночевкой. Другие, частенько, притащатся туда целой ватагой с водкой и шумными песнями. А уходя с берега обратно, оставят в примятой траве и поломанных кустах пустые бутылки, порожние консервные банки да обрывки газет. Полный разгром в природе учинят, загадят, замусорят берега красавицы речки.

А Капитоныч — не-ет. Он заберется с удочками в укромный уголок, да там и разговаривает со своими рыбками-друзьями…

— Опять, опять насадку сдернуть норовишь? Негодница. Ох уж эта проказница — серебристая плотвичка! Ага, вот так, так… Тяни смелее! Червячок отборный, специально в саду под малинкой выкопал. Стоп! Ого-о… — скажет рыболов, подсечет и вытащит на траву добренького линя либо тигристого окуня.

Полюбуется на добычу, посадит ее в сетку, что у берега к колышку привязана, и… оглянется. Уж не подсмотрел ли кто его рыбацкого счастья! Нет, тихо в кустах. Только вдали горланит подгулявшая компания…

Наловит так, бывало, хорошей рыбки, принесет домой, скажет жене:

— Сготовь-ка, Анна Степановна, поджарку! Да чтобы на постном масле, с луком и перчиком…

Мечта, мечта… А вот теперь, когда вышел в отставку, время свободного не занимать. Хоть каждый день у речки сиди. Но прежнего удовольствия не получалось. Перевелась, измельчала рыба в Миассе. Народу стало много, а рыбку-то не каждый бережет и ценит. Сначала здесь ловили ее ряжевыми сетями во время икромета, а потом, когда крупной не стало, понаделали мелкоячейных бредней и начали выцеживать даже мелюзгу. Одним словом, не рыбаки, а хапуги!

Сейчас все чаще получалось, что просидит старый рыболов на любимых местах весь день, заглянет в ведерко, а там только с десяток мелких окуньков, ельцов, плотвичек или пескарей барахтаются.

— Эх-ма-а! — вздохнет Капитоныч, сматывая удочки и собираясь домой. — Ну, что теперь делать? На озера подаваться? Но здесь, на Миассе, я полсотни лет рыбачу. Знаю все места. Направиться вниз, за ЧГРЭС? Пустое дело. Там разные заводы спускают в речку сточные воды, и рыба совсем перевелась.

* * *

Как-то в первой половине июля жена сказала Капитонычу: