Я и сейчас вечерами, глядя на тома их произведений, испытываю чувство, будто они незримыми призраками витают в моем кабинете. Именно в такие минуты у меня появляется отвага жить. Эти призраки не несут в себе тень печали. Наоборот, на их лицах светятся улыбки, и я вижу их. Они все ещё живы и ведут тяжёлое сражение, чтобы защитить меня. Они подвигают на творчество. И это воодушевляет. Но когда это воодушевление покидает или готово покинуть меня, то в целом столетье (речь идёт, разумеется, о творчестве, а не о реальной жизни) я не в состоянии выбрать себе попутчика. Я растерянно замираю в окружении этих людей. Да и сами картины древности, приходящие мне на ум, столь малочисленны, что хватит пальцев одной руки, чтобы пересчитать их. (…)
Тадао-сама!
Спасибо за письмо. Сильно задержал ответ из-за того, что писал вторую часть «Ведьмы». Мне она представляется произведением, рассчитанным на широкую публику, и поэтому не нравится. Но всё же, если ты заинтересуешься и прочтёшь, мне будет приятно. У меня много планов. Хочу написать, например, несколько юмористических новелл, к которым, как ни странно, писатели совсем не обращаются. Если не написать за свою жизнь новелл двести, то, как мне кажется, приобрести имя невозможно. Ты согласен со мной? Хотелось бы написать и роман. Недавно с огромным интересом прочёл «Утраченные иллюзии» Бальзака. В Японии нет такого могучего романа, правда? Он переведён на японский язык, и я мог бы рекомендовать его тебе, но это, к сожалению, такой огромный роман – два тома, триста восемьдесят три страницы, – что у меня язык не поворачивается сказать: прочти его. Одноактная пьеса Кикути в «Тюокороне», по-моему, прекрасна, а как считаешь ты? (…)
Ода Хисао-сама!
С удовольствием прочёл твоё письмо. И твой вопрос, почему я так холодно и безразлично смотрю на общество, вполне, на мой взгляд, естествен для такого молодого человека, как ты. Однако я не могу отдавать обществу любовь большую, чем та, которая присутствует в моих нынешних произведениях, и здесь уж ничего не поделаешь; более того, произведения, проповедующие подобную любовь, кажутся мне неубедительными, даже лживыми. Я вскрываю глупость общества, но у меня и в мыслях нет нападать на него. Ведь я один из людей этого общества и поэтому лишь смеюсь над глупостью (и над глупостью других, и над своей собственной). Любить или ненавидеть общество – значит обманывать самого себя. А обманывая себя, писать невозможно. В общем, я испытываю к обществу pity[243]
, a love[244] не испытываю. К тому же мне не хочется ненавидеть его более чем с irony[245]. Возможно, такая моя позиция покажется тебе ущербной. Однако скоро повзрослеешь и придёшь к тому же. Я прекратил преподавание и теперь свободен. Я так ненавидел школьную жизнь, что совсем забыл своих учеников. Помню лишь твой class[246], который я обучал с первого года.Будь здоров. Желаю тебе всего хорошего.
Кодзима Масадзиро-сама!
Спасибо за «Повесть о весеннем дожде». Я сразу же передал её Катори-сэнсэю.
«Чудеса магии» не так поэтичны, как «Паутинка», поэтому, естественно, страдают отсутствием гармонии. Но зато есть и новеллы, содержащие то, что отсутствует в «Паутинке». Я не хочу утверждать, что писать нужно обязательно. Раньше и я всё призывал: пишите, пишите, но теперь такой агитацией перестал заниматься. Я оставил мысль, что самое ценное – деятельность. Хочешь писать – пиши. Но заставлять себя писать, когда писать не хочешь, – глупо. (Другое дело, если это профессия.) Я пишу только потому, что хочу писать. И в то же время я не считаю, что желание писать всегда лучше, чем нежелание писать. Поэтому, если мне вдруг не захочется писать, я всегда могу прекратить это занятие. Путь, по которому должен идти служитель искусств, не один лишь «заморский». Японцам европейская одежда не подходит, поэтому для них естественное желание не превращаться в подобие Толстого или Гюго. Тебе так не кажется?
Что-то я заболтался. На этом заканчиваю.
Уважаемый мэтр!