Чтоб услыхал хоть один человек

Реализм в описаниях свойствен не одному Сиге Наоя. Он лишь влил в него поэтический дух, базирующийся на восточной традиции. Одно это позволяет признать, что он не эпигон. Именно эта особенность его творчества для нас, или уж во всяком случае для меня, труднодостижима. Не могу с полной уверенностью утверждать, что сам Сига Наоя отдаёт себе в этом отчёт. (Лет десять назад всю творческую деятельность я аккуратно раскладывал по полочкам своего сознания.) Но даже если сам Сига и не сознает этого, то, что он делает, придаёт неповторимую красочность его произведениям – это несомненно. Такие вещи писателя, как «Костер», «Даурский журавль» и другие, обретают жизнь только благодаря этой их особенности. В своей поэтичности они нисколько не уступают стихам (разумеется, говоря о стихах, я не исключаю и хокку). Это можно увидеть даже в таком «жизненном», если прибегнуть к современной терминологии, произведении, как «Жалкий человечек». Только настоящий поэт мог воскликнуть, восторженно воспевая упругие, как мячики, груди женщины: «Быть богатому урожаю! Быть богатому урожаю!» Немного жаль, что современные люди сравнительно редко обращают внимание на подобное очарование произведений Сиги Наоя. (Ведь очарование не только в их сверхкрасочности.) В то же время мне немного жаль, что эти люди не обращают внимания на подобное же очарование произведений других писателей.

IV

Я, как писатель, принадлежу к тем, кто не перестаёт удивляться писательскому мастерству Сиги Наоя. Во второй части «Пути во мраке» он сделал в этом направлении ещё один шаг вперёд. Возможно, правда, что эта проблема не волнует никого, кроме самого писателя. Я хочу лишь сказать, что даже ранний Сига обладал удивительным писательским мастерством.

«Трубка хотя и женская, но старинная, и поэтому толще и короче, чем те, которые курят мужчины. На мундштуке была инкрустация из слоновой кости, изображавшая женщину с веером в руке… Он не мог оторвать глаз от этой прекрасной вещицы. Как подходит она, подумал он, рослой, большеглазой, с точёным носом, не то чтобы красивой, но удивительно привлекательной женщине».

Это конец рассказа «Он и одна женщина».

«Дайскэ подошел к книжному шкафу, справа от которого стояла цветочная ваза, с самого верха снял тяжёлый альбом, отстегнул золотую застёжку и стал переворачивать лист за листом. Дойдя примерно до половины, Дайскэ остановился и стал внимательно разглядывать поясной портрет девушки лет двадцати».

Это конец первой части романа «Затем».

Что бросается в глаза в этих отрывках? Благодаря эффекту пластического искусства, близкого, если можно так сказать, портретному, в обоих этих романах конец выглядит предельно жизненным.

V

Здесь хотелось бы сделать одно замечание. «Рассказ об украденном ребёнке» Сиги Наоя очень напоминает «Покровителя детей и путников» Сайкаку. А «Образцовое преступление» напоминает, по-моему, «Артиста» Мопассана. Герой «Артиста» бросает ножи в женщину, окружая ими её тело. Герой «Образцового преступления», будучи в сумеречном состоянии, ловко убивает женщину. А вот герой «Артиста», страстно желая убить женщину, благодаря многолетним тренировкам не попадает в неё. Женщина, прекрасно зная это, холодно смотрит на артиста и даже улыбается. Однако и «Покровитель детей и путников» Сайкаку, и «Артист» Мопассана не имеют с произведением Сиги Наоя ничего общего. Говорю об этом только для того, чтобы не дать будущим критикам возможности кричать об эпигонстве.

НАША ПРОЗА

Сато Харуо, исходя из того что наша проза – это проза, использующая разговорный язык, призывает нас писать как говоришь. Не исключено, что он заявил это необдуманно. Но так или иначе, его слова заключают в себе проблему, которую можно обозначить как «придание стилю разговорности». Современная проза шла, как мне представляется, по пути писания «как говоришь». В качестве примера я мог бы назвать прозу (из наиболее близких мне) Мусякодзи Санэацу, Уно Кодзи, Сато Харуо. Нелишне включить сюда и прозу Сиги Наоя. Однако правда и то, что наш «разговор» – я пока оставляю в стороне «разговор» рыжеволосых – не столь музыкален, как «разговор» соседних с нами китайцев. Разумеется, я тоже не отвергаю призыва «писать как говоришь». Но в то же время симпатизирую и принципу «говорить как пишешь». Насколько мне известно, Нацумэ-сэнсэй[16] был писателем, который в самом деле «говорил как писал». (Не в смысле, конечно, порочного круга: «Те, кто говорит как пишет, пишет как говорит».) Это не значит, что не существует писателей, которые «пишут как говорят». Но появятся ли когда-нибудь на наших заброшенных в далёком восточном море островах писатели, которые «говорят как пишут»? Однако…

Однако меня больше интересует не то, как они говорят, а то, как они пишут. Наша проза, как Рим, строилась не в один день. Её развитие началось давно, ещё в эпоху Мэйдзи[17]. Но, обращаясь даже к сравнительно недавнему времени, хочется вспомнить, как много сделали для прозы поэты.