Чтоб знали! Избранное (сборник)

Итого, следуя твоему совету, Серёг, слово «еврей» надо полностью заменить на эвфемизм «лицо еврейской национальности» или что-нибудь «помягше». А может, отказаться заодно от слова «совет» из-за того что его обгадило слово «советский»? А также отказаться от индийской свастики, потому что нацисты извратили этот знак, обозначающий счастье?

Нет, моя задача – вернуть словам первоначальный смысл, то есть «реабилитировать», используя популярный у вас термин. Если относиться к пизде с открытой любовью, то и само слово «пизда» очистится от приписываемой ему грязи и засверкает чудом. Если сегодня для многих «пизда» и «хуй» звучат как брань, то завтра они будут снова звучать как гимн Богу – так ведь к ним относились в обществах с фаллическим культом.

Лет пятнадцать назад меня Набоков тоже восхищал своей изысканной хуйнёй. Теперь он меня лишь раздражает. Всё это этапы, и этап «плетения словес» я прошёл.

А что до твоих опасений по поводу неприкосновенности бранных слов, то надо оскорблять бабу не «я тебя ебал», а чем-нибудь вроде «я тебя и с голоду ебать не стану». А то как можно оскорблять, суля наслаждение?

Все слова – это эвфемизмы чувств. А мы превращаем слова в невинные жертвы наших чувств, ополчаясь на непристойность или оскорбительность тех или иных слов. Мы не терпим их лишь потому, что они напоминают нам о собственных чувствах, которые мы патологически стремимся переиначивать или вообще не замечать.

Ты пишешь о некоем свойстве русской литературы, ей якобы присущем, – целомудренности. Обрыдли мне эти советские клише превосходства. Целомудренность литературе не присуща, а насаждаема государством и его псами – цензорами. Эротика всегда жестоко подавлялась в русской литературе (часть сказок Афанасьева должна была печататься в Германии, а история с Полежаевым тоже хороша, не говоря уже о «Гавриилиаде»). Как тут не стать целомудренным, когда тебя кастрировали?

Российское самодовольство омерзительно проявляется и в дутых самооценках собственной литературы. Самолюбование России своей литературой подобно недавнему самолюбованию советской «мощью». Ну да, был гениальный Достоевский и кучка талантливых. Но в любой европейской стране есть не менее гениальные и талантливые писатели. Сравнивая литературу американскую с русской, видишь, что Америка настолько разнообразнее в талантах, в кругозоре, в подходах к вечным вопросам, что её легко сравнить с радугой, тогда как Россию – с одним только обильным красным цветом.

Настораживающе великим достижением русской литературы является выработавшаяся привычка вменять поэту в обязанность быть гражданином. Правда, при советской власти требование гражданственности трансформировалась в требование нести общественно-полезную нагрузку.

Легенда о величии русской литературы подобна россказням о таинственном русском характере, вся тайна которого состоит лишь в классических симптомах алкоголизма. Умом Россию не понять, Россию можно лишь похерить.

Казалось бы, я должен балансировать на грани дозволенного и недозволенного и своим изысканным вкусом отмерять количество приемлемой «пизды». Однако фальшиво-целомудренная ситуация в русской поэзии стала мне настолько отвратна, что я хочу не глаголом жечь вымышленные сердца каких-то там людей, а просто ткнуть носом в чудо пизды и затем участливо спросить: «Ну, каково?»

Ты пишешь, что «пизда», «хуй», «ебля» стали значками, абстрактными обозначениями. В полупьяном разговоре – да, согласен. В поэзии – вовсе нет, они конкретны, как никогда. Конечно, когда то, что я делаю, подхватится остальными и приестся, нужно будет более конкретизировать, и за мной дело не станет. Но цель моя – поэтически возродить слова, которые обозначают самое прекрасное в земной жизни, но над которыми с лёгкой руки христианства устроили судилище и побоище, засадив их в тюрьмы и лагеря цензуры.

Что касается меры употребления, то её буду устанавливать я. И конечно, поначалу она будет коробить большинство. Но то, что вчера считалось непристойностью, сегодня – в порядке вещей. И буду ли я оглядываться на подлость сегодняшнего вкуса, который только и норовит измениться. Я познал Идею, неизменную во всю историю человечества, изображение которой стоит вне вкуса, поскольку «вкус» – это орудие её притеснения.

Задел ты меня также своим легкомысленным отношением к порнографии (я вообще теперь легко ранимый). Так что мне необходимо высказаться и по этому поводу.

Хочу начать с замечательной цитаты Пьеро Валериано:

«Античность, будучи менее злобной, размышляла прямо и честно обо всём, и в те времена ничто в человеческом теле не считалось оскорбительным ни по виду, ни по имени. Но с развитием дурных обычаев многое должно было стать дурным, будь то действие или слово».

Эту цитату я перевёл со страницы 21 прелюбопытного исследования Лео Стейнберга «Сексуальность Христа в искусстве Ренессанса и предание этого забвению в современности», изданного в Нью-Йорке в 1983 году. (Уважаю библиографию, ептвою.)