Чучело-2, или Игра мотыльков

Каланча помалкивает. Она всегда молчит, только не как Глазастая. Она угрюмая. Тоже вроде меня, полуброшенная. У нее прочерк: без папаши явилась на свет. Теперь она наверстывает. Когда мы кого-нибудь бьем, не жалеет и норовит вмазать под дых, да еще ногой. Хвастается — ноги длиннее рук. Раньше она проходила под кличкой Немая. Стеснялась, что каланча, поэтому складывалась пополам. Ходила всегда в старой, заштопанной форме, в старых колготках. Ее мамаша — парикмахер. Ходячий скелет, злющая, орет матерными словами — затюкала Каланчу.

Между прочим, у Кости тоже имеется прозвище. Не какое-нибудь, а стоящее. Его зовут Самурай! Сила, ахнешь-закачаешься! А все получилось случайно. У него волосы длинные, до плеч. На репетиции он заплетает их в косичку, чтобы было удобнее, а кто-то из группы говорит: «Ну ты как самурай». А мы с девчонками сидим в зале, таимся. И у меня вдруг вырывается: «Даешь, Са-му-рай!» Девчонки шипят, ругаются: балда блаженная, нас выгонят!

А Костя ничего, смеется, и нас никто не трогает. Он и вправду похож на японца: смуглолицый, волосы черные, прямые, словно утюгом выглаженные. Тетя Лиза после этого шьет ему белые шаровары и полотняную рубаху, а я «увожу» из школьного буфета, под прикрытием команды, длинный секач, папаша на заводе отбивает его с двух сторон, и выходит короткий меч. Стоящая штучка. И вот Костя выскакивает на концерте в школе в этом костюме, в белой повязке на лбу и с моим мечом на поясе. Полный отпад! Все воют от восторга. Учителя, как всегда, возмущаются. А он поет: «Мы пришли в этот мир, чтобы танцевать». Песенка клёвая. Она про мальчишку, который танцует весь день, с утра до ночи, учит уроки танцуя, обедает танцуя, в троллейбусе тоже танцует, и все смотрят на него как на оглашенного… Когда он замолкает, все ребята в зале кричат и прыгают, а он выхватывает меч и размахивает им над головой. Школа вопит: «Са-му-рай!» Я тоже воплю вместе со всеми. Никогда не забуду этот счастливый денек. Воплю громче всех, до хрипоты. Никак не могу остановиться. Топаю ногами. Бегу поближе к нему. Кто-то толкается — падаю, вскакиваю, хохочу. Влетаю вместе со всеми на сцену, окружаем его, а он носится в нашем кольце. Меня он не отличает от других. Ну и что?! Зато он сразу для меня из обыкновенного Кости превращается в великого Самурая!.. Ух, я рада! Ну, клёво! Ну, порядок и балдеж!

Тут, между прочим, на моем горизонте объявляется Глазастая. Раньше она со мной ни разу не разговаривала — зачем я ей? Она умная, красивая, самая богатая, шмотки у нее — отпад. Я ее боюсь. Когда пыхчу у доски, наблюдает за мной. Чувствую, презирает — за тупость. А тут говорит:

— Послушай, после школы двинем вместе, если не возражаешь.

Конечно, балдею от неожиданности, пугаюсь, кручу головой, ищу, с кем она разговаривает…

— Да не крутись ты, — говорит, — я к тебе обращаюсь. И улыбочку свою дурацкую смой. Отвыкать пора.

После уроков выхожу, вижу: стоят три птички — Глазастая, Ромашка и Каланча. Неожиданная компания. А мне надо его дождаться. Теряясь, плетусь к ним, от напряжения краснею, не знаю, что сказать.

— Ну, двинули? — спрашивает Глазастая.

— Надо… подождать, — выдавливаю. — Зотиков забыл ключи от дома. — Показываю ключи. — Теть Лиза велела передать.

— Не волнуйся ты! — говорит Глазастая. — Вместе подождем.

И все начинается! Глазастая придумывает — мы фанатки Самурая. Его команда. Законно! Сначала, правда, случается еще кое-что.

Накануне приходит «классная мымра» — Владилена Мэлоровна.

Это так странно зовут нашу «мымру». Я сначала долго думала, что это за имя. А потом узнала: «Владилена» — это Владимир Ленин, а «Мэлор» — Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция. Обхохочешься. Ну, конечно, она, как всегда, волосок к волоску, губы подмазаны, ногти накрашены, костюмчик отглажен, глазки сияют, длинный розовый нос блестит. Он у нее всегда блестит и торчит на лице, как чужой. Ромашка говорит, из-за этого носа она замуж не может выйти, потому что с таким «рулем» целоваться неудобно: не свернешь же его, как кран, на сторону. Ромашка придумает — обхохочешься! «Мымра» на нас срывает злость, что остается в девах, но всегда с улыбочкой. Растягивает губы, оглядывает всех с прицелом. Сижу тихо, опускаю глаза, знаю ее повадку: выхватит к доске и начнет измываться. Унижает нарочно. «Смирнова, — скажет, — у меня к тебе вопрос». И спрашивает что-нибудь на засыпку. Я, конечно, молчу. Может, я это делаю по-дурацки, глазами вращаю от ужаса или щеки надуваю, но все хохочут. Вроде я клоун в цирке. Но сейчас она меня не вызывает, а вытаскивает из классного журнала листок, на котором что-то напечатано.

— Тише! — громко говорит. — Слушайте… Читаю решение педсовета. Оно имеет отношение к некоторым… — Снова улыбается.