Чудаки с Улики. Зимние птицы

Конь стоит, встряхивает косматой гривой, хлещется мокрым хвостом. Милешкины, тоже по колено в воде, смотрят бестолково на Савраску, на телегу, на огромный мешок с хлебом и не знают, что им дальше делать. Домой бежать или как-нибудь дотащить хлеб до поля?

— Думайте скорее! — прикрикнула на братьев Люсямна. — Три мужика, а такие ляли…

— Что ж тут долго гадать, — проговорила Людмила, ополаскивая руки в луже. — Понесем на себе. Не оставлять же людей без хлеба.

Так и решили сделать. Василек отвязал от узды вожжи и понужнул коня — тот охотно подался назад, в деревню. Людмила завязала в свою косынку три булки и подала Васильку, Люсямне — две, а Петруше с Мишуткой в подолы рубах положила по одной. Оставшийся в мешке хлеб она взвалила на себя.

Брела Людмила первой, за ней гуськом удальцы. Над болотом дрожало душное марево, горячий хлеб жег Людмиле спину; волосы ее раскосматились, сама обливалась потом. Утопая по колени в болоте, мать кричала ребятам, куда нельзя ступать. Ребятишки отставали, часто приходилось ждать Мишутку. Булка припекала ему живот и с каждым шагом казалась все тяжелее. К тому же жгуче кусались оводы. Булку он, как ни берег, изрядно подмочил, а потом и сам окунулся с головой в лужу. Встал — весь в грязи — и заревел благим голосом. Людмила опустила мешок на кочки, вытащила из лужи Мишутку.

— Ну, хватит, хватит… — утешала она сынишку, промывая ему лицо.

Мишутка ревел. Вспомнил он веселую румяную девушку Варю, как она белыми быстрыми руками брала с полки булки, клала в мешок и приговаривала:

«Эту отдашь, Мишутка-Прибаутка, красавице, эту — лучшей работнице, а вот эту булочку — влюбленной девушке…»

Мишутка смотрел на Варю, слушал ее ласковый говор и проникался глубоким уважением и к Варе, и к горячим, душистым булкам. Когда нес он в подоле рубашки свою булку, то все время думал, как бы не упасть, донести до помидорного поля и отдать самой доброй и красивой тетеньке, а теперь что он принесет на табор? Братья, Люсямна и мама Мила обрадуют людей хлебом, а он, Мишутка, явится с пустыми руками. Вот почему мальчуган никак не мог успокоиться. Сидел на кочке весь мокренький, маленький, держал на коленях ком грязного хлеба и плакал навзрыд. Людмила пыталась по-хорошему уговорить его, но Мишутка не поддавался на ласку. Тогда мать в сердцах крикнула:

— Замолчи, чудо гороховое! Посмотреть бы в этот час, что поделывает наш Тимоха Милешкин на БАМе! — разозлилась Людмила. — В палаточке полеживает с папироской в зубах или рябчиков из мелкашки постреливает… Ему — чисто, светло танцевать, а тут… Ну скажите, удальцы, зачем нам такой отец сдался?..

— Без папы луж бы не было на мари и конь бы не застрял, — с иронией заметила Люсямна.

— Плохой у нас папка, — заикаясь, промямлил Мишутка.

— Ты еще не подпевал! — обрушилась на него сестра. — Ишь жук выискался, туда же — отца родного хаять… А чего расселись? Ну-ка вставайте. Солнышко голову печет — обед настал, а люди без хлеба… — И, взяв свой узелок с двумя булками, девочка подалась в сторону поля.

Пошли все, один Мишутка продолжал горемыкой сидеть на кочке.

— Пойдем, Прибаутка, — сказала Людмила. — Выберемся из мари, я тебе другую булку дам.

— Я счас хочу нести.

— Да ты опять искупаешься.

— Не пойду тогда… — запел Мишутка.

— Ну и дети у меня народились! Один другого краше! — взорвало Людмилу. — На тебе булку, на! Только попробуй ее замарать, я тебя тогда так окуну в лужу, что век не отмоешься!

Мать развязала мешок и выбрала самую маленькую булку. Мальчонка с радостью принял ее в подол выстиранной рубахи и побрел за братьями. Людмила замыкала шествие, не теряя зла на Милешкина. Удальцы, наконец, вышли на бугор, повалились с ног; немного отдохнули и потянулись сквозь релку на отчетливо слышимый гул тракторов.

Два трактора тянули полем многолемешные окучники. Женщины двигались вдоль гряд и поправляли цапками присыпанные кусты помидоров; где надо, подгребали, выдергивали траву и все посматривали на дорогу, в сторону села: им пора обедать, ждали хлеб. Увидев горемычных Милешкиных, человек десять заспешили к ним навстречу, остальные — к дощатому навесу, где дымилась кухня. Незнакомые женщины взяли у ребят хлеб. Мишутка никому не отдал свой, сам донес к табору. На таборе шефы, колхозницы и председатель Пронькин подняли смех: комично выглядели чумазые и печальные удальцы-молодцы.

— Ай да хорош мой резерв! — дергал белесыми бровями Иван Терентьевич. — Вас осталось только в кино снимать.

Милешкины молчком спустились к озеру. Накупались вдоволь в теплой воде, согнали с себя мрачное настроение, усталость и спокойными вернулись на кухню.

Шефы и колхозницы ели гороховый мясной суп и за обе щеки уплетали мягкий, еще теплый хлеб. Людмила смотрела на своих удальцов, и ей очень хотелось знать, что они чувствуют, глядя на душистые ломти хлеба в руках работниц? У ребят были удивительно красивые лица — какие-то добрые, осмысленные. Мишутка сидел за столом, положив подбородок на сложенные руки, смотрел и не мог насмотреться, как люди едят хлеб.

Заповедное озеро