Чудеса Антихриста

Всюду в эту ночь идут хлопоты и приготовления к встрече приезжающего. Даже пастух коз на Монте-Пелегрино принялся вязать маленькие букетики, чтобы воткнуть их за ошейники козам. А так как у него было сто коз и все носили ошейники, то… Но букетики должны быть сделаны. Его козы не могут на следующее утро войти в Палермо, не украшенные в честь великого дня.

Портнихи сидели далеко за полночь, спеша кончить платья, которые должны быть надеты на утро. А кончив заказанную работу, маленькая швейка должна подумать и о себе. Она прикалывает к шляпе несколько перьев и громадный бант — сегодня и она хочет быть нарядной!

Дома постепенно начинают иллюминоваться. То там, то здесь в воздухе взлетают ракеты. На всех углах трещат шутихи.

Торговцы цветов на длинной улице Виктора-Эммануила не успевают удовлетворять всем требованиям. Все больше и больше требуют белых померанцевых цветов! Все Палермо напоено сладким благоуханием померанцев.

Привратник при доме Боско не имеет ни минуты покоя. В дом поминутно являются посланные с величественными тортами и гигантскими букетами. Приветственные телеграммы и письма так и сыплются дождем. Кажется, что и конца этому не будет.

Как-то ухитрились воткнуть букет даже в руки бронзовой статуи жалкого, некрасивого Карла V, имеющего такой же тощий и голодный вид, как у Сан-Джиованни в пустыне. Студенты, услыхав об этом, отправились целым шествием к статуе императора, осветили ее факелами и прокричали «ура» старому деспоту. Потом один из них снял букеты, чтобы подать его великому социалисту.

Затем студенты направились в гавань.

Их факелы уже давно потухли, но они не обращают на это внимания. Они идут обнявшись, громко распевая, по временам они прерывают свое пенье криками:

— Долой Криспи! Да здраветвует Боско!

А когда они снова запевают, те, кто не умеет петь, опять прерывают певцов, обнимая и целуя их.

Общества, артели и цехи двигаются стройными рядами. Вот идут каменщики с музыкой и знаменами, вот мастера мочальных работ, а дальше — рыбаки.

Встречаясь, общества приветствуют друг друга знаменами. Иногда они останавливаются и произносят речи. Они говорят о пяти освобожденных, о пяти мучениках, возвращенных, наконец, на родину. И вся толпа кричит:

— Да здравствует Боско! Да здравствует да-Феличе! Да здравствует Ферро! Да здравствует Барбато! Да здравствует Алагона!

Некоторые, утомленные этим уличным шумом, спешат укрыться от него в гавани, но, придя туда, они с удивлением спрашивают себя: «Что это за место? Madonna Santissima, куда это я попал?»

Все ожидали, что в гавани еще пустынно и темно.

Но все лодки и пароходики уже заняты различными обществами и союзами. Они плавают в гавани, богато разукрашенные разноцветными венецианскими фонариками, и ежеминутно пускают большие ракеты.

Жесткие скамьи покрыты роскошными коврами и материями, и на них сидят прекрасные палермские дамы, в светлых шелках и блестящем бархате.

Все эти маленькие лодочки скользят то вместе, то в одиночку. На больших барках мачты и реи доверху убраны вымпелами и фонариками, а маленькие местные пароходики плавают взад и вперед, с трубами, обвитыми гирляндами цветов.

Все эти огни отражаются и переливаются в тихих водах, свет каждого фонарика, повторяемый отражением, превращается в целую струю света, а капли, падающие с весел, кажутся расплавленным золотом.

А в гавани толпится стотысячная ликующая толпа. Народ обнимается, кричит «ура!», и все исполнены такой глубокой радости. Они не могут сдержать своего восторга, и многие плачут от переполняющего их чувства.

Огонь — символ радости! И все залито потоками света. Внезапно на Монте-Пелегрино вспыхивает большое пламя. И на всей цепи гор, окружающих город, загораются громадные костры. Они пылают на Монте-Фальконе, на Сан-Мартино, на горе Тысячи, через которую перешел Гарибальди.

* * *

А далеко в море медленно двигается большой пароход из Неаполя. На этом пароходе возвращается социалист Боско.

Он не может спать в эту ночь, он вышел из своей каюты и ходит взад и вперед по палубе. И его старая мать, приехавшая, встретит его в Неаполь, тоже выходит из своей каюты, чтобы быть вместе с ним. Но он почти не говорит с ней. Он не может говорить, он весь полон мыслью, что скоро он будет на родине. Ах, Палермо! Палермо!

Он пробыл в тюрьме больше двух лет. Это было два года тоски и мучений. А помогло ли это чему-нибудь? Вот что он хотел бы знать! Принесло ли пользу его делу, что он остался ему верен и два года просидел за него в тюрьме? Помнят ли его в Палермо? Приобрел ли он своим страданием хоть одного последователя своих идей?