Чудеса и диковины

Однако его слова остались без ответа: они упали между нами, как обессиленная птица. Грунтовавшие неуверенно окунули в бадейки свои растрепанные кисти; сеточник осторожно положил линейку на холст – так шпион прячет письмо в присутствии врага. Только рыжий юнец проявил достаточную вежливость, чтобы предложить нам два стула, стряхнув с них всякую дрянь. Потом он отступил, украдкой наградив меня надменным взглядом – этот беспричинно презрительный вид он унес с собой к столу и перенес на семена у себя в ступке.

Слава Богу, мне не пришлось долго ждать, сидя с мокнущими подмышками спиной к двери. Громкий вопль в саду вполне мог бы сойти за боевой клич. Я увидел, как нахмурились брови наших кичливых хозяев. Они удвоили усилия, принялись толочь, грунтовать и натирать с прямо-таки театральным пылом. Потом я услышал на улице фальцет, выводивший заупокойную мессу.

– …dona eis, Domine, kyrie eleison…

Я взглянул на отца – тот уже приподнялся со стула, готовый изобразить подобострастное приветствие. Его глаза были прикованы к входной двери.

– …liber scriptus proferetur… (и баритоном) …in quo totит continetur… (Внезапное выжидающее молчание. Я напрягся, ощущая спиной присутствие человека, вошедшего в мастерскую.) – О, добрый день, малыш. – Покровительственная рука похлопала мою макушку, но потом, по здравому размышлению, перенеслась на плечо.

– Маэстро… – сказал рыжий.

– Помолчи, Джованни.

– Но этот господин…

– Синьор Грилли, я нижайше молю извинить меня.

Медоточивый пришелец вплыл в мое поле зрения подобно планете. Одетый в черный камзол и расшитые золотом чулки, он пожал отцу руку с такой мощью, что затряслась его собственная плоть: толстое пузо над жирными ляжками, шея, выпирающая из воротника.

– Похороны – вещь расточительная. Они отбирают у нас время, напоминая о том, как мало отпущено человеку.

Мой отец изобразил приличествующую случаю скорбную мину.

– Надеюсь, это не кто-то из ваших родственников?

– Художник, второсортный художник. Я с ним практически не знаком. – Отец вежливо вздохнул, обнаружив свое незнание. – Настоящий фигляр. Иль Конте деи Каприччи, Граф Фантазий. Сказать по правде, он имеет больше значения для червей под землей, нежели для Человечества на земле.

Любезный читатель, я и не знал, что можно так презирать человека, даже не видя его лица. Я с трудом подавил желание разбить что-нибудь ценное.

– Синьор Бонконвенто, вы оказали мне великую честь. – Отец кашлянул, спрятав свою застенчивость в кулак, как вишневую косточку. – Я знаю, как трудно воспитать художника, я сам был художником. Позвольте представить вам моего сына.

– Давайте, – сказал маэстро. Грузно, как бык в загоне, он развернулся и оглядел пустое место рядом со мной. – Но где же он?

– Вот он, синьор.

– Где?

– Стоит перед вами.

Взгляд Бонконвенто грозил поджечь мои прилизанные волосы.

– Это его брат?

– Чей брат, простите?

– Брат вашего сына.

– Томмазо?

– Их обоих зовут Томмазо?

– Это и есть Томмазо.

У Бонконвенто отвисла челюсть. Напряженно поморщившись, он отмел предположение, что над ним издеваются. Наши взгляды столкнулись – и расцепились.

– Вы не говорили, что ваш сын немой.

– Он не немой, маэстро. Он молчит от восторга.

– А двигаться он может?

– Обычно да. – Голос отца напрягся.

– Ну, он знает, как обращаться с кистью – по крайней мере об этом свидетельствуют его работы. Я и не думал, что он такой… тихий. – Наклонившись вперед, маэстро окутал меня своим мясным дыханием. – Ну что, Томмазо, может, представить тебя семье? – Расплывшись в улыбке, Джан Бонконвенто сомкнул жирные пальцы на моей руке. Мы подошли к скамьям, и мысли об отце убрались на задворки сознания.

Ученик по имени Джованни, тот самый, который недобро смотрел на меня, буквально лучился любовью к учителю. Его улыбка была слишком уж лучезарной: на нее было больно смотреть – как на солнце, отраженное в полированном серебре.

– Джованни наш старший ученик. Он хороший художник и остряк. Берегись его языка, молодой мастер Грилли.

– Он может ранить, – сказал Джованни.

– И он раздвоен, как у змеи.

Анонимо Грилли – выбитый из колеи, как и сын, но менее способный скрывать смущение, – нашел этот обмен колкостями забавным, может быть, даже слишком забавным.

– А эти прилежные мартышки – братья Пьеро и Моска.

– Моска? – прыснул отец. – Странное имя для мальчика.

– Очень любит покушать, – посетовал Бонконвенто. – Как и большинство растущих организмов, думает только о еде.

Глядя на птичью грудку Моски, я с трудом в это верил. Братьям вряд ли было больше двенадцати: эдакие хилые, луноликие мальчики из тех, которые сразу же забываются, как только отводишь от них взгляд; с одинаково жалкими, торчащими розовыми ушами и синими венами, просвечивающими через молочную кожу. Я жалостливо пожелал им доброго дня.

– А, – воскликнул Маэстро, – наше юное дарование заговорило. Мальчики, подняли кисти. Смотрите, чтобы не было пузырей: грунт должен быть гладким, как сливки…

Братья кивнули и продолжили работу.