Чудеса и диковины

– Джованни мальваджо! (Маэстро произнес фразу слитно, словно «злодей» – это была фамилия.) Немедленно отправляйся в мои покои.

Джованни вытер слезы.

– И не подумаю.

– Что?! Что ты сказал?

– Я не пойду в ваши паршивые покои.

– Ты сделаешь как тебе велено.

– Нет.

Джан Бонконвенто задрожал от ярости. Схватив пестик (тот самый, с которым Джованни возился при нашей первой встрече), он с силой вогнал его в ладонь.

– Если тебе дорога жизнь, то сделаешь.

– Вы меня будете бить?

– Буду бить.

– Или трахнете своим маленьким пестиком? Дева Мария подала здравый совет:

– Джованни, лучше сделай как он сказал.

– Да, – умоляли Пьеро и Моска. – Не зли его, ради Бога! Бонконвенто с поднятым пестиком неумолимо приближался.

Я отошел в тень. Было очевидно, что между маэстро и его учеником накопилось много чего нехорошего. Я слишком поздно узнал, как глубоки корни этой вражды.

– Я вас презираю, – сказал Джованни, не сдвинувшись с места. – Всегда презирал.

– Что?! С той минуты, как тебя бросили у моей двери?

– Вы – чудовище.

– Замолчи, болтливый ублюдок! Ты не знаешь, как тебе повезло. Мне стоило утопить тебя, как щенка. Я спас тебя от нищеты.

– Да я лучше рисую, чем вы. Вы о таком даже мечтать не можете.

Атаке предшествовал предупреждающий крик (множество синяков научили Витторио предугадывать хозяйские взрывы). Джан Бонконвенто выбросил руку вперед, и Джованни рухнул на пол. Увидев, как он упал, я решил, что удар пришелся в грудь.

Все замерло, как мироздание в момент грехопадения. Потом Бонконвенто покачнулся и как-то весь сдулся, словно пузырь, из которого вышел воздух. Пестик выпал из его руки.

– Видишь, что ты наделал, – пробормотал он. – Что ты наделал? – Шатаясь, как пьяный, он побрел к двери. Витторио и братья побежали за ним, чтобы успокоить, а я остался с раненым Джованни.

Мальчик медленно ворочался на полу, пыхтел и стонал; с его нижней губы потекла струйка слюны.

– Я тебя не заложу, – сказал он. – Я не скажу про тебя, если ты этого боишься.

– Я не боюсь.

Джованни застонал. Я вспомнил про сонное бормотание Моски.

– Куда он попал?

– В меня.

– Кровь идет?

– Не знаю.

– Что болит? Ребро? Он повредил тебе ребро?

Джованни фыркнул и покачал головой. Он осторожно поднял правую руку – рабочую, в которой он держал кисть.

– Что? – не понял я. – Три ребра?

Только тогда я увидел, что у него сломаны пальцы.

Это был конец для художника. Баюкая покалеченную руку, следующим утром Джованни ушел от Бонконвенто. Растерянный маэстро сунул ему в карман несколько флоринов; Джованни, кажется, не заметил этого подарка. Все это время я прятался за спинами Витторио и братьев.

Итак, я потерял единственного друга. Я не решился заступиться за него или присоединиться к его изгнанию, признав свое участие в проделке. Когда он уходил, я твердил себе, что невиновен в предательстве. Ведь Джованни ненавидел жизнь, которая предстояла ему в этих стенах. Разве не стал этот исход долгожданной свободой, желанным концом его бунта? Я ведь почти не участвовал в этих событиях – всего лишь наблюдал.

Я всего лишь наблюдал.

Мой первый побег был скоротечным.

На следующий день после ухода Джованни я проснулся утром и понял, что не могу смириться с этой жизнью. Я не помнил, почему я здесь оказался и почему я работаю в поте лица, зарабатывая репутацию постороннему человеку. Разве я не родился свободным, с естественным правом идти куда вздумается и жить так, как хочется?

Приоткрыв дверь мастерской, я выскользнул в рассвет.

Мир казался безлюдным и обновленным. Деревья в саду обвивал мягкий туман с запахом грибов; терраса виллы блестела от влажных следов улиток. Я прополз под разбитым окном Бонконвенто, думая вернуться до завтрака. Я себя чувствовал почти счастливым, отдавая салют аистам, дежурившим на Сан-Бабила, и корил себя за это чувство. Проходя через Корсо ди Порта-Ориентале, где местные фермеры разгружали плоды со своих огородов, я подумал, что скоро эти храпящие кули у ворот проснутся и примутся за свое нищенское ремесло. Но попрошайки крепко цеплялись за сон, и я вернулся в Милан, никем не замеченный. Петляя по знакомым улицами, я знал, что пытаюсь сделать невозможное – вернуться в прошлое, забраться в его утробу.

Дом моего отца на площади Санто-Стефано подставлял свой пожелтевший лик первым лучам солнца.

Я подергал дверь черного хода, но она была заперта; я отошел к стене и стал ждать, пока кто-нибудь из жильцов не проснется.