Чудеса и диковины

Я уже потянулся к кошельку, зачарованный пусть и призрачным, но все-таки шансом, что из-под мошенничества может выглянуть Истина, но тут между нами вклинился Петрус Гонсальвус. Должно быть, он разглядел нас из окна Тынской школы. Лицо его, обычно такое спокойное, было пугающе перекошено. Даже мне показалось, что его оскаленные зубы готовы кусать и рвать.

– Оставь мальчика в покое, шарлатан!

Джеронимо Скотта, столкнувшись лицом к лицу с чудом Природы, посерел.

– Перс, гонг, – выдохнул он, прикрыв рот краем мантии. – Петрус Гонсальвус…

– Не вздумай платить этому проходимцу за его выдумки, Томмазо.

– Да он и не делал ничего такого, – запротестовал я.

– Правда, правда. Так и было, герр Гонсальвус. Мы просто беседовали, коротали время.

Гонсальвус, однако, был в ярости.

– Что тебе говорит мое лицо, Скотта?

– Ваше лицо?

– Да, вот это лицо. И какое оно предвещает будущее?

– Не знаю… носки с него свяжут?

– А твоя распрекрасная физиономия, когда ты въезжал в Прагу в бархатном экипаже, запряженном сорока лошадьми, – предвещало оно, в какого ты превратишься паршивого оборванца? Будущее не предрешено, Томмазо. Мы сами хозяева своей судьбы. Тот, кто лезет предсказывать тебе богатство, думает только о собственном обогащении.

Джеронимо Скотта собрал остатки достоинства и пошел восвояси, не предпринимая попыток защититься. Я же дрожал от унижения. Гонсальвус своим вмешательством приковал к нам взгляды всей площади.

Слегка успокоившись (что не заняло много времени), Гонсальвус предложил мне прогуляться с ним до его дома и заглянуть в гости. Мне было не слишком приятно ловить на себе взгляды прохожих, ведь я прекрасно осознавал, как нелепо мы смотримся вместе.

– Прости, пожалуйста, если я поставил тебя в неудобное положение. Пойдем пообедаешь с нами, поесть тебе явно не помешает. Уже давно, Томмазо, наша семья не наслаждалась твоим обществом.

Неблагодарный червь, я съежился и покачал головой. Буркнув какую-то чушь насчет завала с работой, я помчался обратно к реке, пересек мост и скрылся в своей одинокой берлоге в Градчанах.

Всю ночь я клял себя за то, что поступил так неправильно.

С утра пораньше я принял решение плотнее заняться работой, присланной из замка. Дрозды раззявили клювы на счастье; на подоконнике глубокомысленно кивала маргаритка. Однако только я окунул перо в тушь, как с улицы меня позвал Любош Храбал. Бормоча проклятия себе под нос (и проклиная себя за проклятия – ведь я решил вернуться к праведной жизни), я сбежал вниз по лестнице. Швайгер-часовщик молнией кинулся к себе комнату.

– Я пытаюсь работать, – заявил я у двери.

Храбал привел ко мне посетителя. Это был богатый придворный в бархатном камзоле, носивший пояс на манер испанских Габсбургов.

– Как я понимаю, вы художник, – сказал он, едва кивнув в ответ на мой нескладный поклон. Любош Храбал за спиной незнакомца устроил ободряющую пантомиму.

– Да, сударь, к вашим услугам.

– Копировать умеете?

– Копировать?

– Да, идеально повторять существующее. (Он растянул последний слог, обнажив по-детски острые зубы.) Я имею в виду существующее произведение искусства.

– Разумеется. То есть с целью изучения…

– Тогда нарисуйте это. – Он вынул из обшлага портрет в медальоне, сочную акварель. – У вас есть два дня. Если копия удовлетворит моего нанимателя, вы получите шесть талеров. Разумеется, это дело совершенно не касается никого из ваших знакомых…

– У него их нет, – встрял Храбал, – кроме меня и близнецов.

Щедрый господин, казалось, не слышал его.

– Меня зовут Маттеус Фридрих Моосбрюггер, к вашим услугам. Проявите усердие, и вы узнаете, насколько великодушен мой патрон.

Когда видение растаяло, пред мои изумленные очи вплыл ухмыляющийся Храбал.

– Ну, что я тебе говорил? Говорил я тебе, держись к нам поближе? Плевать тебе на придворные подачки. Шесть талеров – это три дуката. За мазок краски? Три!

Три дуката, зачарованно повторял я. Три соития во тьме с Руженой.

Подделка за деньги: кисти и краски превращаются в золото. Теперь я, прославленный копиист, важно разгуливал в новом плисовом костюме. Руки – в белых перчатках, ноздри смазаны ароматными отдушками. То Моосбрюггер, то Храбал периодически наведывались в «Золотого барана», чтобы принести новый заказ или рассчитаться за старый. Храбал развлекался, мучая Франтишека Швайгера, – крутил стрелки его часов и плевал в механизмы.

– Прошу вас, сударь, пожалуйста! – верещал часовщик, которого трясло от такого кощунства. – Это неслыханно – так поступать со слугой императора!

Мне бы следовало по уходу Храбала извиниться перед Швайгером, успокоить человека, горести которого, без сомнения, станут известны в замке. Но я ненавидел часовщика за его слабость, за малодушную нервозность. Он был тихим, как я уже говорил, но я постоянно чувствовал его присутствие: как он работает и работает, забившись к себе в нору. Когда приходил Храбал, меня хоть ненадолго развлекали возбужденные голоса, оживлявшие наше тихое жилище.