Чудеса происходят вовремя

Он был взбешен и говорил еще долго, извлекая из блокнотика и обрушивая на Христопулоса фразу за фразой, однако Христопулос оставался невозмутимым. То, что предъявлял Эфиоп, он или сразу же спокойно принимал, или движением головы как бы отбрасывал не принадлежащее ему.

— И еще ты говорил об императоре Каракалле... Что его эдикт от двести двадцатого года;..

— От двести двенадцатого года по Рождеству Христову, — поправил Христопулос.

— ...что его эдикт[27] мог привести к ассимиляции греческого населения римскими завоевателями, к  а н т и э л л и н и з а ц и и  Греции, если бы не начались  в т о р ж е н и я  варваров. Было такое сказано?

— Было.

— Этого довольно... Помнишь, я спрашивал о твоем образовании? Ну вот, ты не историк, и по какому же праву ты публично вещаешь о столь священных материях?.. В Высшем коммерческом вас этому, конечно, не учили... Так какие же были у тебя учителя? Скажи-ка мне. — И он со злой усмешкой понизил голос. — Тебя тоже учил Сузатос? В тех самых тайных партийных школах проходил ты, Христопулос, курс наук? А ну-ка, скажи, скажи...

— Автора, о котором вы упомянули, я не изучал. А в лекции я говорил, что приход варваров пробуждал, обострял в греках национальное чувство, и это вполне естественно, тогда как с Каракаллой дело обстоит иначе. Тут опасность была поистине смертельной, потому что Каракалла раздавал права, титулы, награды, Каракалла  р а з в р а щ а л, так оно было в действительности, так я и говорил... И — посудите сами — устоять перед такими соблазнами людям непросто... Один поддается из честолюбия, другой из корысти, каждый по-своему...

— Да, — прервал его Эфиоп. — Но ты ведь не поддаешься.

— Я другое дело. Я, как видите, натура героическая... — Бледные щеки его порозовели и словно залоснились, он опустил глаза и пробежал взглядом по старому длинному плащу, как будто предлагал и другим посмотреть и убедиться.

* * *

В один из ближайших вечеров Никос Христопулос в сопровождении двух жандармов садился на поезд, направлявшийся в центр нома. Титос лежал в постели, курил и наблюдал за Реной, которая заканчивала перед зеркалом свой туалет. Волосы она распустила, и они сбегали по ее плечам и обнаженной спине. «Давай скорее, чего ты возишься», — проронил Титос.

Рена проделывала какую-то тонкую работу щипчиками. И краем глаза читала листок, лежавший на столе, Титос писал:

«...я буквально ошеломлен, и не только потому, что он — прекрасный служащий, но более всего потому, что обвинение совершенно несостоятельно. Обыск оказался безрезультатным, у него нашли несколько поэтических сборников на греческом и французском, и ни один из них не дает повода для подозрений. Надо что-то предпринять. Очень прошу тебя, употреби свое влияние. Ко всему прочему у него больное сердце...»

Рена перевернула листок, но дальше читать не стала и склонилась к зеркалу. Потом она оглянулась и сказала Титосу:

— Я дам это тебе, разорви сам.

Титос не понял.

— Что там еще?

— Я говорю о письме.

— Письме? А... Письмо, пожалуйста, оставь на месте...

— Нет, нет, это жестоко... Я ведь объяснила тебе, когда вернулась от папы, положение у него сейчас очень сложное. Я же сказала тебе, ну как ты не понимаешь?.. Кто разорвет — ты или я?

Она поставила на место флакончики и коробочки, встала, опустила крышку с зеркалом, взяла письмо. Бесшумно разорвала его на мелкие клочки и приоткрыла окно. Начинался дождь, волна влажного воздуха ворвалась в комнату. Вместе с ней издалека, с темных виноградников, где проходила железнодорожная линия, долетел гудок паровоза. Рена закрыла окно, а клочки, зажатые в ладони, молча сунула в карман.