Чудеса в Гарбузянах (илл. А.Василенко)

Думают, что если он атаман, то уже и не переживает, отвергает все тонкие чувства.

Да ничего подобного!

Да, может, вожаки тяжелее переживают, чем не вожаки. Потому что и поплакать не могут, не позволяют себе. А переживания, которые скрываются, таятся в сердце, всегда тяжелее тех, что выговариваются на людях.

Бунт Марусика зацепил Сашку Цыгана за живое. И изменил ему его легкий характер. Утратил он бодрость свою и веселость. Что называется, белый свет не мил. Ничего ему не хотелось, ничего его не радовало.

Ну, а Марусик — так тот совсем, как это говорят, спал с лица — похудел, осунулся, не Марусик, а одна тень.

Киношники же — молчок, ни звука… Поехали и как в воду канули. И куда они запропастились? У Марусика уже сил не было ждать.

Один день слонялся он по селу без дела, и ноги как-то сами собой принесли его ко двору Гриши Пасечного. Гриша сидел на завалинке, уставившись в книгу. То ли новый номер готовил, то ли просто так читал — неизвестно.

Марусик почувствовал себя вдруг преступником, пойманным на месте преступления.

Встал как вкопанный и не мог сдвинуться с места.

И внезапно неожиданная решимость овладела им. Он несколько раз глубоко вздохнул и подошел к Грише.

— Гриша!

— А? — встрепенулся тот, отрываясь от книжки.

— Тут недавно… киношники приезжали… — Марусик отвел глаза. — Тебя нигде не было. Поэтому они меня записали. На съёмки. Фильм для детей снимать будут.

— Да ну! — воскликнул Гриша и сразу прищурился. — А ты меня за нос не водишь?

— О! — Марусик чиркнул себя отставленным большим пальцем по шее. — Мальчик им нужен. Курносый, веснушчатый… Но я… Я им скажу, когда они приедут, чтобы они тебя взяли…

И не дав опомниться, повернулся и бросился бежать.

Дома не успел Марусик отдышаться, как пришел Журавль.

Разговор не клеился. Сколько не заговаривал с ним Журавль, Марусик отмалчивался, отмахивался. А потом неожиданно достал из кармана лягушачью лапку и протянул Журавлю:

— На!

Журавль захлопал глазами, он уже и думать забыл о волшебном талисмане после этой ссоры.

— Возьми! — вздохнул Марусик. — Она мне больше не нужна. Теперь ты судьбу искушай.

Журавль усмехнулся и склонил голову к плечу:

— Давай!

И едва успел он спрятать лягушачью лапку, как скрипнула калитка и появился запыхавшийся Гриша Пасечный.

— Слу-уша-ай!.. — прямо от калитки закричал он Марусику. — Чего же ты убежал, чудило? Ты же мне толком расскажи, что за киношники и что они такое снимать будут… — Он повернулся к Журавлю. — А то, понимаешь: «Я скажу чтобы взяли тебя» — и наутёк! Кто же так делает? Вот чудило!

Марусик втянул голову в плечи и, как пойманный воробей, зыркнул на Журавля.

Журавль расплылся в улыбке.

Да это он ко мне побежал. Я его ждал. У нас с ним дело одно. А о киношниках этих толком и рассказывать нечего. Мы вот тут у ворот сидим, семечки лузгаем, вдруг подъезжают… Тыр-быр, мы кино снимаем о сельских мальчиках. Есть ли ребята подходящие, чтобы и в самодеятельности, и учились хорошо. Ну мы сразу про тебя и подумали. Вот и всё.

Но от Гриши не так легко было отделаться. Он еще не меньше получаса расспрашивал о киношниках. И какие они, и как были одеты, и что точно говорили, и как стояли, и как сели, и как уехали. Хотелось человеку поговорить на эту тему.

И не удивительно. Если бы вам, друзья, светило сняться в кино, вы бы тоже об этом говорили. Когда он наконец ушел, Журавль хлопнул Марусика по плечу: «Молодец! Я так и знал, что ты это сделаешь!»

— Да, — махнул рукой Марусик. — Я как подумал про эти съёмки: кругом люди толпятся, таращатся на тебя. Нет. Это не для меня. Пусть уж Гриша этим занимается. Он привычный.

Надо же было Марусику что-то говорить.

Когда в тот же вечер Журавль рассказал Сашке Цыгану обо всём, тот лишь хихикнул: «А мне что! Пусть снимается. Пусть снимается. Мне всё равно».

Но было видно, что ему не всё равно. Совсем не всё равно. Потому что настроение у Цыгана сразу улучшилось, глаза засветились, и даже стал что-то напевать.

А когда Журавль заговорил о примирении, Сашка Цыган молча отрицательно покачал головой. Выдерживал марку. Не захотел первым идти с поклоном к Марусику. Он, видимо, считал, что с его стороны главное сделано. От киносъёмок он отказался. Теперь, мол, слово за Сашкой Цыганом.

«Как легко поругаться, и как трудно помириться» — с грустью думал Журавль.

Прошло еще несколько дней. Август в этом году был очень жарким. Солнце пекло и жарило немилосердно. Температура достигала тридцати пяти. Одно спасение — речка.

Голубеньку нашу, при всей к ней любви и уважении, нельзя назвать судоходной магистралью. Океанские лайнеры в неё не заплывают. В большинстве мест её спокойно перебредают коровы.

На Бамбурах было лишь одно глубокое место, где можно было купаться. И хочешь не хочешь, Сашке Цыгану и Марусику приходилось там встречаться. И они встречались. Журавль то к Марусику подплывет, поговорит, то к Сашке Цыгану. А они взгляд друг на друга не бросят. Делают вид, что не замечают, как будто незнакомые.