Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего

Первый раз это было связано с «делом Некрича». Второй – с предполагаемой публикацией нашей общей книги о Гитлере в «Новом мире», третий – с отъездом нашего сына Алика на ПМЖ, то есть с его эмиграцией.

О своих переживаниях и огорчениях в институте Д. Е. мне никогда не рассказывал. Не только потому, что наши отношения время от времени разлаживались, но еще и потому, что не хотел выглядеть ни в ничьих глазах обиженным и слабым. Только после смерти мужа я, не найдя никаких его дневников, писем и личных записей, обнаружила многочисленные, напечатанные на машинке записки с его объяснениями, покаяниями, извинениями за какие-то статьи, выступления или просто высказывания по германскому вопросу. Нашла и подумала: «Боже мой, и почему он всегда должен был в чем-то каяться, признавать свои ошибки, свою вину и т. д.? Как это ужасно, как унизительно!»

И все это происходило в 1960-е, которые из сегодняшнего дня кажутся многим людям такими лучезарными!

Первая более-менее публичная протестная история, в которой был замешан Д. Е., именуется «делом Некрича», о котором я подробно написала в своих мемуарах «Косой дождь». Однако вкратце придется напомнить суть этого «дела».

Александр Некрич – для нас с Д. Е. просто Саша, поскольку он жил с нами в одном доме, – написал небольшую книгу по заказу издательства «Наука», под названием «1941. 22 июня». Книга эта прошла шесть цензур: обычную главлитовскую, военную, Комитета госбезопасности, мидовскую, и, наконец, часть книги была согласована с отделом науки ЦК КПСС.

В книге Некрича были приведены интервью автора с некоторыми нашими военачальниками, в которых отмечались (очень осторожно!) ошибки военного командования в самом начале войны.

Книга вышла, и скоро в официозе – в газете «Правде» – появилась зубодробительная статья о ней. Расчет был на то, что автор признает свои грехи, покается.

Самое удивительное, что, хотя Некрич из всех наших с Д. Е. знакомых был самым ортодоксальным коммунистом, однако каяться он не захотел. Как раз наоборот – проявил немыслимую активность, организовав в Доме ученых обсуждение своего труда. Среди присутствующих – пришли человек 150 – были и военные (генералы), и историки, в том числе Д. Е.

Обсуждение закончилось неожиданным вердиктом: мол, книга в основном правильная, никакой лжи в ней нет. Попутно выступавшие, а среди них был и диссидент Е. Гнедин – бывший крупный работник МИДа, а потом сталинский зэк, – высказывали свое отношение к сталинскому командованию гораздо более радикально, нежели автор книги. Поговорив и поспорив, историки пришли к мнению, что книга «1941. 22 июня» полезная. В общем, некричевский труд одобрили. Это бы еще полбеды – но кто-то из присутствующих в Доме ученых происходящее записал и передал на Запад. Запись подхватили «вражеские голоса»…

В итоге Некрича вызвали в комиссию партийного контроля, во главе с членом Политбюро Пельше… и исключили из КПСС[7].

А через некоторое время решили обсудить и всех выступавших в дискуссии о книге Некрича, в том числе и Д. Е.

Тогда-то Д. Е. и решил, что произнесет речь, в которой выскажет все, что думает и о Пельше, и о его комиссии, и вообще обо всей партийной системе Советского Союза. Однако, хотя Д. Е. и вызвали «на ковер», отпустили его всего лишь с выговором, даже не со «строгачом». И речь оказалась непроизнесенной.

В бумагах мужа я нашла резолюцию парткома о снятии с Д. Е. выговора, наложенного на него Комиссией партийного контроля при ЦК КПСС, – вот только не обнаружила там справки о том, сколько сосудов в его мозгу пострадало от этой гадкой истории.

В это же примерно время мы с Д. Е. задумали и начали писать книгу «Преступник номер 1» о Гитлере… – вернее, о тоталитарном строе в Германии, похожем на любой другой тоталитарный строй. И это опять же грозило Д. Е. потерей партбилета.

Однако все же следует объяснить, что потеря партбилета означала для Д. Е. отнюдь не только утрату престижной и хлебной работы – Д. Е. был коммунистом идейным. Сейчас это звучит, может быть, смешно, но в ту пору таковыми были миллионы и советских людей, и европейцев, считавших, что капитализм себя изжил.

Из всех наших многочисленных общих друзей понимали Д. Е. только Борис Слуцкий и, возможно, англичанин Дональд Маклейн.

Но что было, то было.

Глядя назад, с высоты своих ста лет, считаю, что Д. Е. был по своей природе политиком – может быть, очень крупным политиком.

Однако политиков в СССР не могло быть по определению – советская держава изначально была задумана и устроена на другой лад. Ей требовались не политики, а вожди и послушные исполнители их воли. Даже никаких особых мнений людям иметь не надлежало.

* * *

Ну а теперь пора все же сказать, что, кроме огромных достоинств – ума и таланта, – Д. Е. обладал многими недостатками, может быть, и относительно мелкими, но весьма чувствительными, а подчас и непростительными.

Еще во времена нашего тассовского романа я была свидетелем, как из-за эгоизма моего будущего мужа и его семьи тяжело страдала мать Д. Е.