Чудесные занятия

«Да, хиленький женишок попался», — думал Марио, и ему становилась понятна теперешняя раскованность Делии, игравшей на пианино. Он чуть было не поинтересовался у Маньяра вкусами Эктора: неужели Делия и ему делала ликеры и сласти? В памяти всплыли конфеты: Делия вновь увлеклась их приготовлением и выкладывала рядами на полку в кладовке, чтобы они подсохли. Внутренний голос подсказывал Марио, что Делия достигнет в этой области фантастических успехов. Он долго ее упрашивал, и наконец она дала ему конфетку на пробу. Прямо перед его уходом принесла на мельхиоровом блюдечке нечто белое и воздушное. И пока Марио вкушал лакомство — чуточку горчащее, со странной смесью мяты и мускатного ореха, — Делия стояла, скромно потупив взор. Нет-нет, хвалить ее незачем, ведь это первая проба, до желанного результата пока далеко. Но когда Марио явился в следующий раз — вечером, перед самым уходом, в прощальной полутьме, — Делия снова устроила ему дегустацию. Пробовать конфету нужно было с закрытыми глазами, и Марио, послушно смежив веки, ощутил, как сквозь густой вкус шоколада пробивается слабый мандариновый дух. На зубах похрустывали миндальные крошки, вкуса их он толком не разобрал, но рад был почувствовать хоть какие-то точки опоры в этой приторно-призрачной массе.

Делия осталась довольна. Примерно такого эффекта ей и хотелось добиться, сказала она. Надо, конечно, еще поэкспериментировать, подработать кое-какие детали. Супруги Маньяра заметили, что Делия давным-давно не садилась за пианино, а с утра до ночи занимается ликерами и конфетами. Они не то чтобы жаловались, но явно выражали недовольство.

«Наверное, их огорчает расточительность Делии», — подумал Марио.

И по секрету от Маньяра попросил у нее список продуктов, необходимых для приготовления конфет. Тут она совершила нечто неслыханное: обвила руками его шею и чмокнула в щеку. Губы ее пахли мятой. Смакуя этот запах и вкус, Марио закрыл глаза. И поцелуй повторился, еще крепче и трепетней.

Марио сам не знал, ответил он ей или нет; вполне может быть, что он стоял, как истукан, покорно дегустируя в полумраке гостиной Делиины прелести. Она была в ударе, играла на пианино так, как теперь не играла почти никогда, и пригласила его назавтра в гости. Ни разу еще они так не разговаривали, ни разу так не молчали. Супруги Маньяра явно заподозрили неладное, потому что примчались, размахивая газетами и вопя про какого-то авиатора, пропавшего без вести над Атлантикой. Они включили люстру, и рассерженная Делия вскочила из-за пианино, напомнив Марио ослепленную светом сороконожку, которая в жуткой панике несется по стене. В дверях она всплеснула руками и, будто устыдившись, вернулась обратно, искоса, исподтишка поглядывая на отца с матерью и улыбаясь.

В тот вечер Марио безо всякого удивления, словно подтверждая давно известный факт, осознал, насколько хрупок покой Делии, как неумолимо давит на нее двойной груз смерти. Ну, Роло еще ладно, что было — то быльем поросло, но смерть Эктора не лезла уже ни в какие ворота, слишком явно из-под разорванной мишуры выглядывало зеркало. От прежней Делии оставались ее изящные причуды, колдовство над разными зельями и животными, взаимодействие с простыми и таинственными вещами, близость к миру бабочек и котов, дыхание, в котором исподволь угадывалось веяние смерти… И Марио дал обет безграничного милосердия, поклялся, что будет годами лечить Делию в светлых покоях и отгороженных от воспоминаний парках; может, ему и не стоит жениться на Делии, а лучше просто продолжить их тихий роман, чтобы третья смерть не ходила бок о бок с Делией в лице ее нового жениха, следующего кандидата на кладбище.

Марио казалось: супруги Маньяра обрадуются, когда он начнет приносить Делии ароматические экстракты, однако они, наоборот, насупились и мрачно ретировались, не проронив ни слова… правда, в конце концов они всегда сдавали позиции и убирались восвояси, особенно когда наступало время дегустации; как правило, это происходило в гостиной почти ночью, и Марио полагалось с закрытыми глазами определить — порой после долгих колебаний, ведь речь шла о величайших тонкостях! — вкус нового лакомства, крохотного чуда, лежавшего на мельхиоровом блюдечке.