Чудесные занятия

Ночью ему снова стало не по себе, и тишина показалась ему еще нестерпимей. Возвращаясь, он не удержался — взглянул на доску и увидел, что соседского ключа уже нет. Поболтав немного с портье, который зевал за своим барьером, он вошел в номер, не слишком надеясь уснуть, положил на столик вечерние газеты и новый детектив, сложил чемоданы, привел бумаги в порядок. Было жарко, и окно он открыл настежь. Аккуратная постель показалась ему неудобной. Наконец стояла тишина, он мог уснуть как убитый — и не спал: он ворочался в постели, тишина давила его — та самая, которой он добился так хитро, та, которую ему так мстительно вернули. Горькая, насмешливая мысль подсказала ему, что без детского плача и не уснешь, и не проснешься. Плача не хватало, и, когда чуть позже он услышал слабый знакомый звук за заколоченной дверью, он понял — сквозь страх, сквозь желание бежать, — что женщина не лгала, что она была права, убаюкивая ребенка, чтобы он замолчал наконец, а они — заснули.

[Пер. Н.Трауберг]

Менады [61]

Раздобыв мне программку, напечатанную на бумаге кремового цвета, дон Перес проводил меня до моего места в партере. Девятый ряд, чуть правее центра: совершенное акустическое равновесие. Я хорошо знаю театр «Корона»[62], и мне известно, что он капризен, как истеричная женщина. Друзьям я советую ни в коем случае не брать билеты в тринадцатый ряд: там что-то вроде воздушной ямы, куда музыка не проникает; и на галерку, с левой стороны, тоже не стоит: совсем как в «Театро Комунале» во Флоренции, здесь создается впечатление, что некоторые инструменты отделяются от оркестра, летят по воздуху, и вот уже флейта, например, звучит в трех метрах от вас, в то время как остальные, как и положено, играют на сцене. Может, это и оригинально, но удовольствие, честно говоря, ниже среднего.

Я заглянул в программу. Сегодня нам предстоят «Сон в летнюю ночь»[63], «Дон Жуан»[64], «Море»[65] и Пятая симфония[66]. При мысли о Маэстро я не смог удержаться от усмешки. Старая лиса! В программе концерта опять царит тот высокомерный эстетический произвол, за которым скрывается чутье тонкого психолога, обычно присущее режиссерам мюзик-холла, пианистам-виртуозам и устроителям соревнований по вольной борьбе. Угораздило же меня со скуки попасть на концерт, где сначала исполняют Штрауса и Дебюсси, а напоследок, против всяких правил, божеских и человеческих, потчуют Бетховеном. Но Маэстро знал свою публику. Концерт предназначался для завсегдатаев театра «Корона», то есть для людей благонамеренных и душевно здоровых, которые всегда предпочтут знакомое плохое незнакомому хорошему и прежде всего потребуют уважения к своему пищеварению и спокойствию. От Мендельсона им станет уютно, затем — щедрый, округлый «Дон Жуан», с этими мотивчиками, которые так приятно насвистывать. С Дебюсси они почувствуют себя людьми искусства, потому что ведь не всякий понимает подобную музыку. Ну а потом — мясное блюдо, сильный вибромассаж Бетховеном, Судьба стучится в дверь[67], Пятая симфония глухого гения, Победа на «пять»[68] — и скорее по домам, ведь завтра в конторе сумасшедший день.

На самом-то деле я отношусь к Маэстро с большой теплотой, потому что именно он принес хорошую музыку в наш городок, прозябавший вдали от искусства и крупных культурных центров. У нас еще десять лет назад кроме «Травиаты»[69] и увертюры к «Гуарани»[70] ничего и не слушали. Маэстро приехал в город, заключив контракт с одним энергичным импресарио, и собрал здесь оркестр, который может считаться первоклассным. Они стали понемногу приучать нас к Брамсу, Малеру, импрессионистам, Штраусу, Мусоргскому. Сначала владельцы лож ворчали на Маэстро, так что ему пришлось, как говорится, притормозить и включать в программы побольше «отрывков из опер»; потом они научились аплодировать суровому Бетховену и в конце концов стали устраивать овации всему, что бы им ни предлагали, стоило только Маэстро выйти на сцену, вот как сейчас, когда одно его появление вызвало необыкновенный восторг. В начале сезона у публики просто руки чешутся аплодировать, и потом, все так любят Маэстро, он так сдержанно, но без высокомерия, кланяется залу, а когда поворачивается к оркестру, выглядит настоящим капитаном пиратского судна. Слева от меня сидела сеньора Хонатан. Я с ней близко не знаком, но она слывет меломанкой. Порозовев от предвкушаемого удовольствия, она сказала мне:

— Вот! Вот человек, достигший того, что редко кому удается. Он создал не только оркестр, но и публику. Разве он не великолепен?

— Великолепен, — ответил я со свойственной мне покладистостью.

— Я иногда думаю, что ему следовало бы дирижировать лицом к залу, потому что в каком-то смысле все мы тоже его музыканты.

— Меня, пожалуйста, увольте, — сказал я. — Что касается музыки, как это ни печально, у меня в голове совершеннейшая путаница. Например, сегодняшняя программа кажется мне просто ужасной. Но я, разумеется, ошибаюсь.