Чудная планета

Сами лунки для идущих по льду особой опасности не представляли, хотя они снова затянулись толстым, пусть и не таким как прежде, слоем льда. Разве что можно было, угодив ногой в лунку, где уровень нового льда был значительно ниже уровня общего ледяного покрова, вывихнуть себе ступню. Другое дело довольно широкие разводья, образовавшиеся после произведенных только вчера пробных взрывов. Они были разбросаны там и сям и затянуты опасно тонким льдом. Предупредить новичка об опасности ходить тут не глядя под ноги никто просто не догадался, каждый был сам по себе. И Локшин провалился, когда, спасая лицо от жгучего ветра, пятился задом наперед. От немедленной гибели его спас длинный «карандаш» — пешня, которую он нес, держа под мышкой. Шедшие следом видели, как человек впереди стал вдруг так мал ростом, что его голова и плечи почти скрылись в куреве поземки. Но остановились они не сразу. И это не было проявлением какого-то исключительного эгоизма или равнодушия. Так уж люди почти всегда ведут себя по отношению к близким, когда им самим очень плохо. Прошла добрая минута, пока кто-то подошел к провалившемуся и протянул ему конец древка своей пешни. Усилиями нескольких человек Локшина вытащили на лед и тут же отскочили от него подальше. С его ставшей почти черной ватной одежды потоками стекала вода, белыми оставались только воротник, кашне и шапка. Впрочем, бушлат и штаны быстро покрывались серой изморозью. Мороз был хотя и не так жесток, как в зимние месяцы, но, помноженный на сбивающий с ног ветер, он стоил пятидесятиградусной стужи. К Локшину подошел начальник конвоя и, посмотрев на него, махнул рукой в сторону лагеря: «Беги в зону!» И Локшин побежал, насколько применимо это выражение к человеку, волочащему на себе доброе ведро воды и чуть ли не по пояс утопающему в снегу. Ветер, правда, был теперь попутным. Но уже через несколько минут он так заледенил промокший бушлат Локшина, что тот превратился в гремящий при каждом шаге, мешающий движению короб. Еще больше мешали этому движению пропитанные водой утильные лагерные бурки. К ступням этих бурок примерз снег, через который из пропитанных водой ватных голенищ и таких же ватных штанов поступала вода. Через несколько минут нижние части бурок превратились в полупудовые ледяные глыбы, идти на которых было почти невозможно. Локшин снял их и в одних портянках добрался до места, где, как он помнил, из толстого слоя снега торчала огромная глыба камня. Ударами об этот камень он сбил с бурок намерзший на них лед, но теперь они заледенели уже насквозь, и надеть их оказалось невозможно. Так, держа в руках свою нелепую обувь, он добрался, наконец, до лагерной вахты. Ефрейтор, тот самый, в дежурство которого как-то передавали по радио арию из «Фауста», при виде заледенелого, почти босого заключенного пришел в веселое настроение:

— Вот это, я понимаю, исправный зэка бережет казенное имущество! — но потом он посерьезнел: — Может, ты нарочно себя водой из проруби облил, чтоб с работ отпустили?

Когда он пропускал Локшина через проходную, у того насквозь заледенели даже ватные штаны и снять их в бараке удалось только с помощью дневального. Тут было холодно, ветер сквозь тонкие, неплотные стены выдувал всё тепло, даваемое печкой, которую к тому же приходилось топить экономно, дров в лагерь в такую пургу не привозили. Печку же в сушилке вообще топили только на ночь. Словом, к вечеру, когда дежурный надзиратель пришел за Локшиным, чтобы отвести его ночевать в неотапливаемый кондей, его промокшее обмундирование успело только оттаять. Мокрым оно оставалось и весь следующий день, в течение которого опять крутила пурга и Локшин «откатывал солнце» уже со всей своей обычной бригадой на полигоне. Он очень боялся, что простудил горло. С этой стороны, однако, всё обошлось благополучно, он не схватил даже насморка. Происшествие на льду начало уже оборачиваться в его памяти своей юмористической стороной, когда через несколько дней Локшин к концу рабочего дня на полигоне почувствовал озноб. Озноб быстро усиливался, и когда заболевший добрался, наконец, до санчасти, температура у него оказалась перевалившей за сорок градусов. Быстрый взлет этой температуры, продолжавшей нарастать, и глухие тона в обеих половинах легких не оставляли у врача ни малейшего сомнения — двустороннее крупозное воспаление легких.