Чудно узорочье твое (СИ)

— Почему ты меня с собой не возьмешь? Я ведь работящая, я все могу, — прошептала она ему в побледневшее лицо. — Да разве тебе со мной плохо? Ну, не хочешь женой, не люба тебе, так в сестрах оставь. В сестрах же можно? И как я без тебя вот тут? — она обвела нарисованную избу. — Как?

Данила нарисовал трех человечков и от каждого дорожку к нарисованной избе.

— Я не пойму! — разозлилась Зорька. — Я ничего не пойму. А Осьма с Фомой как же? Ты и их бросаешь?

Данила молчал, рука с мелом беспомощно легла на стол. Зорька уже приметила, что если он что-то пытался объяснить, а слушатели с первого раза не понимали, то он бросал делать новые попытки — не получилось, так и ладно, но сейчас Зорьке нужно было точно знать, какую судьбу он готовит своей семье, когда уйдет в чужие леса. Она беспомощно оглянулась, заметила валявшуюся в углу бересту.

— Пиши, — сунула она в руку Данилы писало. — Пиши, — повела рукой.

Данила удивленно вскинул очи.

— Пиши, — снова упрямо повторила Зорька.

И он начал царапать непонятные крючочки, один за другим. Лоскут бересты закончился, Данила взял второй. Присыпал сажей из печи, сдул лишнее и протянул Зорьке.

Зорька выхватила берестяные грамотицы, накинула кожух, прикрылась от дождя убрусом и вылетела со двора. Данила было кинулся за ней, но она остановила его:

— Сама! — замахала руками и побежала, разбрызгивая лужи.

Видеть его ей сейчас не хотелось, злость и обида клокотали, она его не понимала. Как можно вот так взять и уйти, бросить людей, которым ты нужен? Вот ей, Зорьке, с ним хорошо, так у них все мирно да ладно было. И до этого дня казалось, что они и без слов друг друга понимают, словно друг по другу скроены. А ежели и бродили мысли, что Данила соберется в свой Булгар, то непременно заберет ее и стариков с собой. Купят возок санный, настелют помягче да погрузят туда деда Фому. А Зорька дорогой будет за дедом ухаживать, тяжко, да как по-другому, ежели хозяину надобно ехать. А он вот так, один, а они и не нужны ему вовсе.

На улице никого не было. Все дворы были заперты. Дождь разогнал горожан по домам. К кому же обратиться, чтобы прочел? Ноги понесли к торгу. Лабазы стояли пустыми. Зорька бесцельно побродила вдоль запертой церкви пошла вдоль торга. «Мне нужно это прочесть», — уперто шептали холодные губы.

— Эй, чего мокнешь? Сюда иди.

На самом краю торга стояла кособокая куща[2]. Под ветхой крышей, протягивая руки к печке-каменке, на поваленной колоде сидел нищий с паперти.

Зорька послушно пошла под крышу.

— Садись, — подвинулся хозяин.

— Как же ты зимовать-то собираешься? — указала гостья на огромные щели, в которые свистал ветер.

— С Божьей помощью, — пожал плечами нищий.

— А как тебя, дедушка, зовут?

— Мефодием.

— Ты, дедушка Мефодий, приходи к нам зимовать. Места хватит.

— А-ну как вшей тебе в дом притащу? — усмехнулся дед.

— Так баня на что ж?

— Не об том спрашиваешь. Чего в непогоду понесло? Глаза на мокром месте.

— Мне нужно, чтобы кто прочел это, — показала она бересту. — Я грамоте не обучена.

— Давай, прочту, — протянул руку Мефодий.

— Умеешь? — изумилась Зорька. — Бери.

Старец взял оба лоскута бересты, пробежал их глазами. Зорька терпеливо ждала.

— «Как Георгия обновят, я уйду к булгарам, — начал читать Мефодий, — тебе оставляю двор, прими и челядь. Знаю, стариков не прогонишь. А хотят тебя в жены взять — Тришка, из наших, из каменщиков, отрок летами млад, из семьи доброй». Мефодий отложил первую бересту. Зорька молчала, не в силах вымолвить ни слова. «А еще Курята, — продолжил чтение старец, — вдовый, муж благонравный, деток трое, лицом леп. Еще Пескарь, рукастый, но скуп. Но, ежели всхочешь за кого еще, то скажи Бакуну, он столкуется». Мефодий замолчал.

— Все? — выдохнула Зорька. — Дак это я и так знала. Почему он нас бросает?

— Про то тут не сказано, — пожал плечами старик.

— Вот так вот, раз, и отдал кому не попадя, — Зорька прикусила губу, чтоб не расплакаться. — Так и пусть едет в этот свой Булгар, да я за какого Тришку пойду. Не больно-то и хотелось за него…

— Ну, раз так решила, то иди, — усмехнулся Мефодий.

— Все этот Бакун, он его сманивает, — как задиристый воробей встряхнулась Зорька, — а я к Бакуну этому вот пойду да все выложу, прямо в очи его бесстыжие — как ему не совестно от родных бессловесного забирать. Все ему напоследок скажу. А Данила пусть идет, горевать не стану. Чего мне горевать, у меня изба крепкая, хозяйство теперь есть. Огород прирезать по весне обещали, чего мне горевать. Я хозяйка добрая, да всем на зависть, — она с вызовом посмотрела на старика.

— То так, — кивнул он, и ни тени иронии не промелькнуло на его лице.

— Спаси Бог за приют, пойду я. А то пошли вместе, покормлю, — вышла она под дождь.

— Я уж ел. Беги, вон тебя уж ищут, — он указал на бегавшего вдоль торга Данилу.

«Волнуется он, глядите. А чего ж не волнуется, каково мне будет с этим Тришкой, Кишкой и прочей коврижкой⁈» Зорька поклонилась Мефодию и с показным гордым видом пошла через торговую площадь. Данила заметил ее, подбежал, порывисто обнял, отступил, что-то начал мычать, размахивая руками.