Чудо

Эта была химера, мучившая его давно и доставшаяся в наследство от вождя всех народов, – новые города, построенные на месте старых. Например, на месте Москвы или Ленинграда. В этих двух столицах, старой и новой, жилой фонд был в ужасающем состоянии. Коммуналки-клоповники и подвалы с решетками, за которыми горит тусклый свет и шевелятся, как черви, трудовые немытые люди… Что нужно с ними делать? Срыть. От Москвы оставить один Кремль. От Ленинграда – Дворцовую площадь как памятник Ильичу и революции. От любимого Киева – Крещатик. Хотя и им можно пожертвовать во имя новых, простых и благоустроенных домов, дешевых в строительстве и эксплуатации. Каждой советской семье – отдельную квартиру. Но как протолкнуть эту идею, как разделаться со старьем? Ведь интеллигенция встанет дыбом. Она, как никто, привязана к лепнинке, бабушкиным сундукам и пыли, от которой чихает остальная страна. Может быть, уйти в тайгу и там построить новые благоустроенные жилища? Улицы-сады и площади-аэродромы, на которые в будущую войну, если она все же случится, будут приземляться наши истребители? Именно в тайгу! Вырубить все к чертовой матери!..

Никита Сергеевич почувствовал, что возбудился. Если бы он был сейчас в семье, то его умница-жена, от одного вида которой хотелось спать у нее под боком, прочла бы ему вслух Пушкина, «Сказку о рыбаке и рыбке», и Хрущев бы успокоился, отметив про себя, что старуха из стиха уж слишком напоминает Сталина. Тот все время тоже чего-то хотел, никогда не был доволен и, наконец, умер, подавившись лишним куском…

Но жены сейчас не было под боком, а значит, нужно было приходить в себя самому.

Хрущев перевел дыхание. Заглянул в ванную и ради интереса открыл кран с водой.

Кран затрясся, заржал, как необъезженная лошадь, и начал плеваться пенистой жидкостью – сначала рыжей, потом серой и белой…

4

За длинным столом, на котором стояли бутылки с «Ессентуками», расположились отцы города, бледные и подавленные, не смея поднять глаз на приехавших гостей.

Докладывал первый секретарь горкома, заглядывая в бумажку, заикаясь и хрипя:

– Пятилетка для города заканчивается с хорошими результатами. Производительность труда на предприятиях возросла в среднем на 12-13 процентов. Сельхозпродукции, кормов, силоса, мясомолочной продукции в прошлом году заготовлено на 101 и 2 десятые процента. Доля сельскохозяйственного производства в частном секторе неуклонно падает… – …а по области, мне говорили, наоборот, растет, – сказал ненароком Первый секретарь и посмотрел на своего помощника.

Тот молча кивнул.

– Я могу привести более подробные цифры, – промямлил секретарь горкома.

– Не надо ничего, – нервно прервал его Хрущев.

Внутри него начала закипать лютая лава. Когда расплодились эти постные лица, эти мурлы-задницы, равнодушные ко всему, кроме личного блага? Смотришь в зал с трибуны, и взгляду отдохнуть не на ком. А ведь он помнил другие лица, особенно, в двадцатых, разгоряченные, вдохновенные. Глаза горели. Пусть от какой-то глупой завиральной идеи, цена которой – пятак в базарный день. Когда их потушили? Через десять лет, в эпоху злоупотреблений против советских и партийных кадров? Кто потушил?.. Из глубины памяти вдруг всплыло полузабытое имя – Андрей Андреевич Андреев. Вот кто был лют, как Сталин, и всегда подписывал расстрельные списки с какой-нибудь присказкой, анекдотцем, шуткой и прибауткой. Ну да, именно одутловатый Андреев и погасил. Такие людоеды, как он. А вдруг все началось еще раньше? С какого года? Может, тогда, когда в питерском зоопарке скормили зверям останки расстрелянных великих князей? А может, вообще со штурма Зимнего, который, по слухам, брали три раза? В первый раз рабочие дружины напились до такой степени в его подвалах, что пришлось вызывать доблестных кронштадтцев, которые выбили их из дворца и сами тут же напились до положенья риз. И лишь в третий раз латышские стрелки поставили жирную точку, разделавшись со всеми, кто попадал в поле зрения, потому что они в рот не брали ни капли.

Распираемый чувством беды, в которой был лично повинен, Хрущев вскочил со стула и ненароком посмотрел вверх. Оттуда, почти с потолка смотрел на него он сам, но уже с портрета, слащавый и значительно моложе оригинала.

– Это кто? – спросил Никита Сергеевич.

– Это вы… – прошептал секретарь горкома и положил под язык таблетку валидола.

– А я думал – зеркало. Кривое, как на ярман ках… – Он произнес это слово по-простонародному, с буквой «н» и машинально поправил на себе косоворотку… – Удалить живопись! – коротко распорядился Хрущев. – Вам знакомы решения ХХ съезда нашей партии?

Никто не проронил ни звука.

– Нового культа личности захотели?! – закричал он вдруг, сжимая кулаки. – Клопов в коммунизь м захотели?!.. Не будет вам культа и клопов не будет! Убрать все и повесить Ильича!.. Есть у вас Ильич?

Ответом ему было молчание могилы.

– У них даже Ленина нет, Валериан!.. – простонал Хрущев своему помощнику. – А что у них есть?!.. Есть хотя бы среди вас уполномоченный совета по делам религии?.. – добавил он вдруг почти нежно.