Чудо о розе

Что осталось у меня в памяти, словно навсегда отпечаталось в глазах, так это волнующие позы танца трех сотен детей. Вот один оттягивает пояс штанов горизонтально от себя, держа его обеими руками — одна впереди, другая сзади. Вот другой, расставив ноги, пристроился в дверях столовой, рука, засунутая в карман панталон, задирает край и без того короткой блузы небесно-голубого цвета, похожей на топорщившийся стихарь, наши авторитеты любят короткое. Такая мода. В основных своих чертах эта мода была похожа на моду и сутенеров, и воров, словно подчинялась тем же негласным предписаниям. Эту моду диктуют авторитеты.

Она подчиняется не какому-то капризу или чьей-то прихоти. Ее устанавливает власть, которой ничто противиться не может, власть кота — он должен был внушать почтение всем своим видом: торсом, бедрами, и для этого перекраивал блузу и штаны и, желая подчеркнуть мужественность лица, туго повязывал на шее, прямо под самым подбородком, широкий синий шейный платок. По воскресеньям головы украшал матросский берет и хулиганская кепчонка. Там и там был помпон в виде розы, который словно отбрасывал Колонию на пять столетий назад, когда коты носили розы и шляпы, воспетые еще Вийоном:

Вы потеряли украшенье,

Упали розы с ваших шляп.

Эти шляпы носили здесь а ля вор. Колония в самом сердце цветущей Франции была порождением самой величественной фантазии. Фантазии, но не бездумности и легковесности. Когда мальчик впервые видит черное кружево, он изумлен, узнав, что эта прекрасная, самая тонкая на свете ткань может быть траурным облачением. Так и мы с болью в сердце осознаем, что есть на свете строгая и суровая фантазия, именно она руководит тем спектаклем, что разворачивается прямо у меня на глазах и создает впечатление реального, физического участия в этих чудесах.

Каждый, кто проходит через Фонтевро, должен оставить свои антропометрические данные в архивах Централа. Около двух часов дня меня вывели из Дисциплинарного зала, чтобы препроводить в канцелярию, где должны были всего измерить с ног до головы (ступни, руки, пальцы, лоб, нос) и сфотографировать. Шел слабый снег. Я прошел через весь двор, а когда вернулся, было уже почти совсем темно. Во внутренней галерее, перед дверью, что вела во второй двор, я почти наткнулся на Аркамона, которого охранник тоже вел в канцелярию, уж и не знаю для каких формальностей. Он шел с низко опущенной головой. Он сделал небольшой зигзаг, чуть отклонившись влево, чтобы не идти по снегу, и исчез.

Я вернулся к себе.

Это видение вызвало во мне настоящую бурю, тем более неистовую, что оно оказалось таким кратким.

Я вновь занял свое место в шеренге наказанных, которые двигались, четко отбивая такт и в то же время мягко скользя, но при том, что я продолжал существовать в каком-то высшем мире, впитывая воздух, выдыхаемый легкими убийц, некая часть меня все же оставалась в Дисциплинарном зале и, поравнявшись с Дивером, я сказал:

— Я видел его.

Я прошел мимо и не успел разглядеть, какую он скорчил рожу, ведь приходилось говорить быстро, чтобы не засек охранник.

Суровость нашей жизни заставляла нас погружаться в самих себя и порой извлекать из этих глубин нелепые жесты, весьма странные на взгляд вертухаев и начальства. Там же — в глубинах собственного существа — мы находили одиночество, величие которого мне открылось слишком рано — «спасибо» за это несправедливому обвинению.

Способов наказания было много, нельзя было пройти, чтобы не стукнуться о какой-нибудь острый угол: гауптвахта в штрафбатах, «муравейник» у малолеток, спецблок в Меттре, «колодцы» в Бель-Иль, здесь — Дисциплинарный зал. Все мы были обработаны и перемолоты ими.

Я ломаю голову, тщетно пытаясь сообразить, как мне ухитриться и все-таки донести до Бас совершенно особый аромат некоторых мгновений в Меттре. Как дать прочувствовать, постигнуть этот — я должен сказать «привкус» — привкус, например, воскресных утр? Могу сказать только, что из дортуаров мы спускались немного позже. Что к тому утру начинали готовиться еще накануне, обратной стороной щетки разглаживая свои шейные платки, а ложась спать, повинуясь, скорее, не дисциплине, а обыкновенной усталости, ведь вставать приходилось в семь утра, и ощущая что-то вроде расставания — на время — с этой жизнью, мы были не так напряжены, как обычно. Мы засыпали в предвкушении воскресенья, отдыха, наполненного разными процедурами и обрядами, утомительными, семейными, официально-торжественными, и лишь под утро сильные уверенные руки подхватывали нас, и приходил доверчивый сон. Эта была относительная свобода после размеренной недели. Мы выходили из дортуаров кто когда хочет, в зависимости от настроения и того, как нынче развивались наши романы. Добавлю еще, что этим утром глава семьи передавал Делофру бритву и тот на скамейке столовой за час до начала мессы брил самых заросших. Остальные, ничем в этот момент не занятые и ошеломленные таким непривычным состоянием — которое, тем не менее, повторялось каждую неделю — просто прогуливались во дворе.