Чудо о розе

Где же теперь это потомство ангелов? Моя любимая колония Меттре! Коль скоро простейшая заповедь Иисуса «Возлюби» породила на свет самое поразительное, какое только можно представить себе, сборище уродов: всякого рода перевоплощения, побеги с помощью ангелов, пытки на раскаленной решетке, пляски с язычниками, обглоданные ребра, излеченные прокаженные, поцелуи прокаженного, канонизированные мощи, цветы, осужденные и приговоренные церковными соборами, одним словом, все то, из чего состоят Жития Святых, и еще более дивные чудеса, которых в избытке было в нашем семействе, — все это должно было в конце концов соединиться, сплавиться, перемешаться и как некое варево закипать в котле, чтобы в глубине моего сердца стал виден самый сияющий из кристаллов — любовь. Чистая и простая любовь, которую я посвящаю памяти этих семейств, живших обманами и уловками.

И еще любовь вызывает во мне непреодолимую горечь, ведь, как я понял, именно любовью именовалось то, что существовало между Пьеро и Бочако, которого называли здесь — и это был титул такой же почетный, как титул Хана — Бандитом Бочако. Это был парень, готовый оттрахать любого красавчика, но в нем не было ничего от робкого воздыхателя, вот он подходил вразвалку, сложив руки на поясе, и заваливал кого угодно, кто ему понравится, все знали, чего от него ожидать. Но обнаглеть до такой степени, чтобы вытащить Булькена из карцера и увести его за собой! Ведь Булькен сбежал не откуда-нибудь, а из карцера. Он провел там всего лишь один день, а я как раз только появился там и, значит, не мог его больше видеть в Дисциплинарном зале.

Нетрудно догадаться, какую радость и какое отчаяние испытал я, узнав об этом. Наконец-то он попал в карцер, ему удалось добиться наказания, чтобы увидеть меня, я надеялся, что все было именно так, и в то же время боялся. Он дал мне доказательства своей любви, и доказательства эти вовсе не потеряли свою силу из-за того, что произошло, ведь ему гораздо проще было сбежать из окна дортуара, а сам Бочако никогда не попадал в карцер.

Как-то однажды утром, после его смерти, какой-то тип из Дисциплинарного зала сказал мне:

— Я тоже его видел, он шел мимо камер по коридору. Он тогда был в семье…

— Ты что, правда видел? Он откуда шел?

— Из зала суда, откуда еще?

Все мое существо переполнилось благодарностью ко всему мирозданию сразу, которое дарит порой такие мгновения, и тут же я поразился жестокости нашей судьбы, которая в подобные минуты, когда я вот-вот обрету счастье, позволяет вторгаться смерти.

— А почему из суда?

— Он курил в дортуаре.

Но тут вмешался другой заключенный, из того же дортуара, что и Булькен:

— Это не он курил, а Лу-С-Утра-Пораньше.

— И что?

— А то, что Пьеро сказал, будто это он.

— Он, он. Сам слышал, как Пьеро сказал вертухаю: «Это я, шеф».

И я узнал, как это бывает страшно: осознавать смысл любовной игры, которую ведут наши сердца, ведь и сами мы когда-то тоже прошли через все это. Однажды в Меттре, в дортуаре, я взял на себя вину Дивера. А теперь вот Булькен признался в преступлении, которого не совершал, выгораживая приятеля.