Чудо о розе

То самое четкое видение, явленное мне, которое делало из меня мужчину, то есть существо, твердо стоящее на земле, казалось, навсегда покончило с моей женственностью, или неопределенностью, неосознанностью моих мужских желаний. В самом деле, если то чудо, то ликование, заставлявшее меня парить в причудливом орнаменте воздушных волн, пробуждалось здесь, в тюрьме, именно потому, что я полностью отождествлял себя с прекрасными подонками, населяющими камеры, — то отныне, с тех пор, как я обрел мужественность — или, если быть точнее, с тех пор, как я стал мужчиной — вся эта «крутизна» в моих глазах потеряла свою привлекательность. И если встреча с Булькеном вдохнула новую жизнь, как бы освежила это, едва теплящееся, очарование, я извлеку пользу из этого превращения в мужчину, ведь красота Булькена — прежде всего красота утонченная и аристократичная. Я не хотел больше походить на всех этих ублюдков. У меня было такое чувство, будто я, наконец, смог полностью осуществиться, стать реальностью. Быть может сегодня, после этих, описанных мною событий, это ощущение несколько притупилось, но тогда я почувствовал себя сильным, независимым, свободным, дерзким. Никакой общепризнанный идеал больше не давил на меня. И я отчаянно шел вперед, становясь все сильнее, шел уверенно, твердо, не отводя взгляда, что само по себе — уже доказательство силы. Наши блатные не совратили меня. Все они жили парами. Значит ли это, что совращение возможно лишь тогда, когда ты — не совсем ты, когда перестаешь быть собой? В течение долгих лет, отмеченных моей вялостью и податливостью, когда личность моя принимала какие угодно формы и очертания, любой самец мог с легкостью сдавить меня или наполнить, или заключить в себе. Моя нравственная субстанция (впрочем, и физическая тоже, если принимать во внимание мою светлую кожу, хрупкие кости, слабые мышцы, медлительность и некоторую осторожность движений) не имела еще четких очертаний. Я страстно желал тогда — и даже часто представлял, как мое тело обвивается вокруг сильного и крепкого тела настоящего мужчины — чтобы меня сдавил, сжал в объятиях величественный и безмятежный колосс, каменный человек с грубыми, острыми углами. А сам я ощущал покой лишь когда мог полностью заместить его, занять его место, обрести его достоинства, его добродетели, когда я представлял себя им, делал его жесты, произносил его слова: я и был им. Можно было подумать, что у меня двоится в глазах, у меня и в самом деле двоилось. Но я хотел стать самим собой — став вором, я и стал самим собой. Любой взломщик поймет, какое чувство достоинства, какая гордость переполняли меня, когда я впервые взял в руки отмычку, фомку, свой рабочий инструмент. Его упругая тяжесть, материал, его размер, наконец, функция, которую предназначено было ему исполнить, — от всего этого исходила некая сила, она и сделала меня мужчиной. Я понял, что уже давно, что всегда хотел обладать этим стальным членом, чтобы окончательно освободиться от двойственности, униженности и обрести, наконец, простоту и естественность своей мужской природы. Меня не удивляет та надменность и высокомерие, с каким держатся мальчишки, хоть раз в жизни воспользовавшиеся такой вот фомкой. Можете сколько угодно пожимать плечами и возмущаться этими ублюдками, все равно на них словно бы лежит отпечаток свойств и особенностей этого инструмента, придавая удивительную суровость и мужественность этим робким, неловким подросткам. Все, кто пользовались такой вот отмычкой, отмечены неким особым знаком. Булькен был знаком с нею, я это понял с первого нее взгляда. Эти мальчишки — воры-взломщики, следовательно, они мужчины, потому, что в это звание их посвятила отмычка, и потому еще, что, занимаясь своим опасным ремеслом, они подвергались риску. И не то чтобы для этого требовалась какая-то особая смелость — я бы сказал, не смелость, а беспечность, так будет точнее. В них есть благородство. Вору не свойственны гнусные, низменные чувства (начиная с этого места, уточняю: я буду говорить в целом, обобщая, мы еще увидим дальше примеры подлости и низости блатных), потому что он — и его тело — проживают полную опасностей жизнь. Потому что одно лишь его тело подвергается опасности, за душу он не боится, она-то не рискует ничем. Вы же все беспокоитесь за свою честь, свою репутацию, высчитываете и прикидываете, как их спасти. И только взломщик в своей профессии ничего не подсчитывает и ничего не прикидывает. Его уловки и хитрости — это уловки и хитрости воина, а не прохвоста. Интересно заметить: во время второй мировой войны настоящие воры даже и не пытались жить по законам, которые так быстро усвоили и рабочие, и буржуа, — законам «черного рынка». Они ничего не понимали в коммерции, и когда тюрьмы оказались набиты почтенными гражданами, которых голод выгнал на большую дорогу, они отчасти утратили свое благородство, но даже и тогда воры по-прежнему оставались надменной аристократией. Главный вред от этой войны — то, что она смягчила суровость наших тюрем. Там оказалось столько невинных, что исправительные учреждения превратились в обители стенаний. Что может быть отвратительней, чем безвинный человек, оказавшийся в тюрьме? Он ничего не сделал, чтобы заслужить эти нары (так они сами выражаются). Рок совершил роковую ошибку.