Чудо пылающего креста

В привычной пространной и цветистой речи, посвященной открытию арки, панегирист прославлял Константина, потому что «по указанию божества и побуждаемый собственным великодушием он и его армия реабилитировали республику, одним ударом сразив тирана и его приспешников». Для слушателей — и наверняка для самого оратора — упомянутым божеством являлся Юпитер Капитолийский или, возможно, Аполлон, и Константин не стал поправлять говорящего. Но в сердце своем он уже решился на революцию в религиозной жизни империи, революцию, по широте и размаху не уступающую тем переменам, которые он вносил в политическую ее жизнь. Он понимал, что эту перестройку нужно проводить медленно, как почти и любое другое преобразование в Риме, учитывая ту огромную роль, которую играла традиция во всех аспектах его существования. Поэтому он отпраздновал обычные ритуальные жертвоприношения богам Рима, но потихоньку, через Хосия из Кордовы, заверил христиан в своей поддержке и дал им ту же свободу, что и братьям их в Галлии.

В действительности много было в христианской вере такого, чего даже умный и образованный Хосий из Кордовы не мог объяснить к полному удовлетворению молодого императора, обладавшего чрезвычайно рациональным умом. Ему нравились красота и правда Библии, — а Хосий, по его просьбе, снабдил ее дополнительными пояснениями на греческом, чтобы он мог читать сам, — но и она зачастую не могла ответить на вопросы, возникавшие в пытливом уме Константина. В одном он, однако, не сомневался, а именно в том, что Бог христиан или Сын шествовал впереди его армии по равнинам Тибра к югу от Красных Скал и даровал ему победу над Максенцием.

Почему же Максенций все-таки вышел из-под защиты римских стен и рискнул дать сражение на равнинах, — на это никто не мог ответить определенно. Даций утверждал, что убежденный вердиктом Книги пророчеств и, возможно, небесным знамением, принятым им за знак Аполлона, он уверился в победе и вышел, чтобы разбить армию Константина. Хосий же считал, что Бог предал Максенция в руки Константина, как сам Христос обещал в видении той ночью, — и эту точку зрения разделял и Константин. Но в любом случае никто не мог отрицать того факта, что в тот день действительно произошло чудо.

2

Когда ситуация в Риме снова стабилизировалась, Константин приступил к следующему пункту плана, разработанного им еще задолго до того, как он покинул Галлию. Теперь, когда половина империи находилась под его контролем, нужно было изолировать Максимина Дайю на Востоке. Это, конечно, означало установление действенного союза с Лицинием, и с этой целью он объявил о предстоящем браке своей единокровной сестры Констанции с императором Лицинием. Однако будущий жених выказал некоторое нежелание приезжать в Рим, поэтому Константин перебрался с семьей, двором и большей частью своей армии в бывшую столицу Максимиана в Медиолане.

Сенат и граждане Рима, почти все до единого, настаивали на том, чтобы он остался и позволил отпраздновать брак Востока и Запада в этой древней столице. Но с Римом было связано слишком много такого, что Хосий презрительно называл «языческим» и что стояло на пути той цели, в достижении которой Константин хотел убедить Лициния присоединиться к нему. И потому он остался глух и к капризным возражениям Фаусты, не желающей расставаться с роскошью Рима, и к призывам сената остаться, но просьбу сенатора Адриана в аудиенции все же удовлетворил.

— Ты выглядишь утомленным, мой друг, — приветствовал Константин купца, когда Адриана ввели в его личную палатку для аудиенций. — Могу ли я предложить тебе фруктов или бокал вина?

— Я уже давно позавтракал, август, — сказал Адриан. — Чуть рассвело, как мои клиенты устроили шум у моих дверей — как раз тогда, когда спится лучше всего.

— Значит, нелегка жизнь сенатора? — с улыбкой спросил Константин.

— Тяжелей, чем ты думаешь, август. — Адриан шумно вздохнул. — Целый день только и бегаешь, чтобы успеть вовремя то туда, то сюда. Я как Тримальхион в сатирическом сочинении Петрония[59] — не хватает только трубача, который бы сообщал мне, сколько часов и сколько уже утекло времени моей жизни.

— Помнится, когда-то давно я чувствовал то же самое: тогда я впервые приехал в Никомедию учиться военному делу и Даций перед рассветом выгонял нас на пробежку по пересеченной местности.

— Я весь день на бегу, хотя для этого уже нет ни стати, ни дыхания. Только рассветет, как мои слуги, словно полчища муравьев, нападают на дом с тряпками, губками, метлами под звуки дребезжащих ведер и крики болванов, которые падают с приставных лестниц. Потом, когда встану, я должен надеть тогу вместо паллиума[60] и еще должен держать слугу, чтобы он красиво укладывал ее на мне. Поверь, август, эти одеяния придуманы лишь для того, чтобы испытывать крепость человеческих нервов.

— Потому-то чаще всего я и ношу тунику, — признался Константин.