Чудо Рождественской ночи

– Ох и ненавидят же меня эти законные жены, – говорит она, самодовольно усмехаясь. – Скоро, кажется, во всех порядочных домах принимать перестанут. На днях забавный анекдот вышел. Захожу я к художнику, чтобы одной не тащиться в ресторан обедать. Отворяет супружница. Величественно: «Моего мужа нет дома». А я: «Сударыня, мне до вашего мужа нет никакого дела, – я зашла за моим любовником». Если бы ты видела эту физиономию!

– Господи, Катя, как ты могла!

– Уверяю тебя, я точно бокал шампанского выпила. Ах! ты ведь еще ничего не понимаешь. Одни эти рожи чего стоят!

И по адресу «рож» энергическое выражение.

Мимочку ужасно шокируют эти Катины словечки, жесты, восклицания. Притом она не совсем разбирается в Катиной логике. Катя брак отрицает, но сама живет со Стрицким, правда не открыто. Денег от него не берет – только цветы, безделушки. И когда Мимочка робко задала ей вопрос, могла бы она прожить с ним год на необитаемом острове, Катя расхохоталась и назвала ее в лицо дурочкою. Может быть, это и так, но ведь Мимочка еще так недавно и так наивно мечтала уехать с Дицем туда, где бы никого, кроме их двоих, не было, – где бы всегда они были одни, вдвоем!

О, этот жестокий Диц! Чего только Мимочка не делала ради него. Сколько раз расплетала и заплетала свои золотые, ниже колен, косы, пела ему свои милые родные песенки, даже из дому боялась уходить, чтобы не пропустить ни одного его прихода. Но Диц был женат, и через это Мимочка не могла перешагнуть; и он рассердился, и уехал путешествовать со своею старою, некрасивою женою. Как Мимочка плакала, как молила его не уезжать! Даже руки ему целовала – каждый палец на этих властных, неумолимо строгих руках! А когда он уехал, Мимочка поняла, что никому на свете нет до нее дела, она может целыми часами рыдать в своей комнате, и никто не услышит – разве только хозяйка пришлет спросить, не заболела ли она. Тогда-то Мимочка додумалась и до всемирного пожара – пусть лучше все погибли бы, – и отравиться хотела, да Катя убедила, что этим все равно никому ничего не доказать. Теперь Диц далеко – и время, и разлука утишили боль настрадавшегося сердца. Но рана не зажила и ноет всякий раз, когда Мимочка вспоминает, что теперь она одна, одна во всем мире – некому даже пожаловаться на тоску, заменившую умчавшуюся радость. И все-таки она не может, как Катя… И страх, и тоску нагоняют на нее все эти рассуждения о карьере, о перемене жизни – всех этих жестоких вещах, которые все равно не вернут ей счастья. Вот и сестра Соня, с тех пор как убили Володю, милого, с кроткими, голубыми глазами, – она все равно что не живет – заживо схоронила себя в глуши.

– Ты где будешь вечером? – спрашивает Катя, прикалывая перед зеркалом огромную, похожую на капор, шляпу с развевающимися перьями-султаном.

– Не знаю, – говорит Мимочка.

И сердце у нее сжимается от мысли, что ей некого ждать; хоть стой всю ночь у дверей, не услышишь на лестнице шагов, от которых вдруг заколотится сердце и всю обдаст горячим туманом.

– Может быть, ко мне придешь? – говорит Катя, стоя перед зеркалом, нарядная, прямая, решительная. – Художник придет, еще кой-кто. Что же тебе для праздника одной сидеть! Ну, прощай, крошка. А на днях я с тобою поговорю серьезно.

Уходит, шелестя юбками, гремя побрякушками, уверенно закинув головку назад, – такая славная, никогда не унывающая Катя.

Долго после ее ухода в комнате еще пахнет астрисом,[201] заглушающим слабый запах гиацинта, белеющего на столе. Мимочке грустно, как-то не по себе; что-то надо найти, что-то исполнить, но что – не знает и ходит по комнате, бесцельно перебирая попадающиеся на глаза вещи. Наконец вспомнила! – пойти на вокзал опустить письмо Соне.

II

Ярко освещенная улица, сверкающие витрины, огненные транспаранты. Снег широкою полосою посреди улицы, и морозная серебристая мгла в воздухе, и инеем запушены окна, шапки встречных, полости саней, а тротуары песком посыпаны, будто и не зима. И высоко над всем этим синее, глубокое, всегда серьезное, всегда задумчивое небо.

Озабоченно, деловито бежит трамвай – сейчас ему нужно посмотреть, что делается на том конце проспекта, чтобы вернуться к вокзалу через десять минут. Во мглистом сумраке раннего вечера ярко белеют электрические шары, точно огромные опалы, опрокинутые в воздухе. Проспект, нарядный, изукрашенный гирляндами огней – фонарей, вывесок, – блистает – неутомимая блудница, разрядившаяся к вечеру. Людей так много, что кажется тесною огромная, широкая улица.

Мимочке странно, что она одна с пустыми руками в этой толпе, где всякий несет что-нибудь – цветы, игрушки, конфеты, красивые, забавные вещи. А лица-то у всех такие сумрачные, озабоченные, со злым, напряженным выражением. Все покупают, суетятся, толкаются, но все это без радости, точно по принуждению, по обязанности. И жутко от мысли, что, пожалуй, и вправду когда-нибудь этого огромного города не хватит для всей этой массы людей – все увеличивающейся, все прибывающей.

Город, огромный, холодный. Уже два года живет здесь Мимочка, но все еще не может привыкнуть.