Чудо, тайна и авторитет

Глубоко вздохнув, К. замахнулся — и полоснул себя ножом через всю ладонь. Боль была вспышечная, долгая — а потом затуманившимся от слез глазам открылось жуткое зрелище. Кровавый росчерк взметнулся от кожи множеством завитков — и все они зашевелились, точно маленькие змеи. Сплелись в клубок, разлетелись, образуя безумные узоры, — и начали расплываться, как если бы воздух обратился в воду. Так это и ощущалось: дышать стало вдруг намного тяжелее, К. закашлялся. За несколько секунд, что он искал воздух распахнутым ртом, обагрилась вся комната: стол и бутыль, свеча и окно, стены, потолок, сам призрак и масляный свет вокруг него.

— Умница, — вновь лязгнули цепи призрака. — Большому кораблю… красиво тонуть.

Красная водяная глубь вспыхнула перед глазами, почернела, и все исчезло.

Совиный дом

9 лет назад

В доме на Каретном все разладилось, и надолго — а кое-что и непоправимо.

Графиня разболелась и замкнулась, стала тревожнее, утешение теперь находила чаще в приблудных своих зверях, чем в людях. Граф тоже отбросил прежнее радушие и начал чаще ходить по каким-то гостям сам, чем звать друзей под крышу; если же оставался дома, то часами сидел в кабинете за делами или рисунками. Lize вступила в подростковую пору и стала просто отвратительной: втрое больше капризничала; вила из отца веревки, требуя дорогих нарядов и пирожных; надменничала с другими девицами, возомнив внезапно, что они совсем ей не ровня из-за немаленьких семейных денег. Что же касается D… он долго не ел, не гулял, не учился и ни с кем не разговаривал, кроме матери, — все ждал, что ему вернут любимого наставника. Казалось, утрата ранила его намного сильнее, чем «сны»: их он даже не желал обсуждать, раздраженно уверяя, что Василиск, как ни пытается, больше не может найти к нему дорогу, — ну и хватит об этом. О тайном прощании он стоически молчал. Иван тоже не выдавал заговорщиков, сам не до конца понимая почему и борясь с опасным желанием: поговорить с мальчиком открыто, заглянуть в его душу, понять, что ее одолевает. Он робел, пусть ребенок и не знал об осиной его ипостаси. Узнай он — вообще неизвестно, чего ждать: характер у D., лишившегося своего бесценного алебастрового рыцаря, стал стремительно меняться, и тоже не в лучшую сторону.

Ему попытались найти нового гувернера-учителя. Нашли одного, второго, третьего, попробовали женщину, потом совсем юнца. Всех мальчик выжил из дома с изумительной для такого ласкового существа жестокостью, быстро и хитро: одного умудрился даже подвести под кражу материнских сережек, хотя большинство просто изгрыз капризами в духе сестры, только еще злее. В конце концов на него махнули рукой, решив, что пору постоянной опеки он перерос. Учителя отныне все были приходящие, и с их существованием он смирился: никто больше не пытался занять священное место ни в опустевшей комнате, ни в чужих сердцах. Постепенно D. ожил и вернулся к обычным занятиям, правда вот улыбаться перестал, да и прежнего интереса к учебе не проявлял. И все же дурных снов, спонтанных страхов, тяги себя увечить — этого тогда не было. Он с головой ушел в рисование довольно мрачных полотен, часто грустил, опасался темноты и толпы и, как мать, отстранялся от мира — да и только.

Видя все это, Иван, конечно же, сразу решил отказаться от возможности, о которой D. с отвращением заикнулся в последнем разговоре с R. Предложения занять место Аркадия, впрочем, не последовало; вообще граф стал к Ивану как-то охладевать. Сначала прекратил показывать рисунки, потом — звать на беседы в кабинет, потом — вообще выделять из кружков молодежи, хотя к тому времени балы и вечера на Каретном возобновились. Иван переживал: друзей у него было не так много, тем более старших, умудренных, а граф и вовсе порой виделся ему абрисом покойного отца. Но к удивлению своему, подспудно Иван ощущал и облегчение. Семья эта слишком напоминала ему о вопросах к собственной совести — вопросах без ответов. Возможно, и сам Иван напоминал близнецам о беде, которую им хотелось оставить в прошлом. Так или иначе, теплый дом более не влек в праздные минуты и не радовал в тяжелые. Иван стал сокращать визиты. На них и не настаивали.

Поначалу он верил: нужно просто время — как обитателям Совиного дома, чтобы заживить раны, так и Осе, чтобы отрастить новое жало и принять факт: все он сделал правильно; да, пренеприятно, но правильно. Но вскоре перемена усугубилась, и Ивану все — от сов на чужих стенах до собственной души — начало казаться каким-то… гниющим. Раз за разом он перечитывал фельетон с колким названием «Учителя и ученики», разбирал тезисно, размышлял — и все громче звучал внутри крик: «Лжет, лжет, скотина!». И ни то, что мальчика больше не трогали ночные чудовища, ни горячая благодарность графа, ни щедрый гонорар так Ивана и не утешили, не развеяли сомнений. Так — наполнили сердце призрачной гордостью, зыбким довольством… но стоило чувствам этим схлынуть, как мир вновь посерел.