Чудо, тайна и авторитет

— Он пару раз в месяцок бывает всего! — Мать, видимо, приняла это приближение за знак примирения, сама шагнула навстречу, продолжая шарить в кармане. — Пару раз, и тут вот опять с гостинцами, и для тебя тоже! — Она замерла шагах в трех, выставила навстречу дочери красную мозолистую ладонь с жемчужными серьгами. — И знаешь, Полинка, какие деньги? Все Святки можешь не делать ничего, книжки читать и…

Полина ударила со всей силы. В миг, когда родилось это движение, К. снова ощутил от нее пламя, прочел во взгляде мучительное желание — залепить пощечину, такую, чтобы мать повалилась, а может, и потеряла сознание. Но несчастная девушка, по-видимому, за долгую жизнь на Хитровке с желтым билетом овладела подобными проявлениями, научилась их сдерживать. Ударила она, как кошка лапой: просто смахнула сережки; они разлетелись в стороны, — и потерялись в пыли. А потом Полинка опять качнулась, сама осела на пол и, привалившись к ножке стола, зашлась надрывным воем. Все громче. Все судорожнее.

— Илюша-а-а…

— Деточка!.. — мать кинулась к ней. — Птичка моя!

— Не надо мне… — задыхаясь, раз за разом выплевывала она и отбивалась, не давая матери себя поднять. — От него… от тебя… ни от кого… ты не любишь его, ну почему так просто ты его… ему… почему?!

К. смотрел на две фигурки — бьющуюся и суетящуюся вокруг — и лихорадочно зажимал жилетный карман. Там уже не пекло, а жгло; казалось, ткань все-таки запылает, но нет. А вот ноги опять тряслись, и мучительно хотелось подскочить, вмешаться. Поднять плачущую Полину, сказать что-то пустое вроде: «Успокойтесь, я сыщик, и я вам помогу», отнять у ее матери ключ от комнат… Но здесь мысли пылали и путались, пот бежал по спине. Как же все низко и гнусно, как…

— Ты пойми, Полиночка, пойми, — частила женщина, дергая дочь то за один локоть, то за другой. — Будь это ты, было бы, наверно, лучше, ты и забыла бы всех этих батраков, и жили б мы в «вагончике»[23] или вовсе не тут… — Она склонилась, поцеловала светлые волосы. — Но так — значит, так; от него не столько и убудет; он зато понести не может, и зато вот… — Она попыталась сунуть дочери под нос гуся, которого продолжала обнимать одной рукой даже сейчас. — Вот, вот, ты же кушать хочешь, и Илюша хочет, и я. И Петька! — Это она взвизгнула, проверещала с таким просветлившимся лицом, точно ее осенила невиданно чудная идея. — Петечку, хочешь, позовем, пусть поест с нами, праздник же! Я-то тоже не безгрешная, может, я напраслину на него возвожу…

Полина застонала, как опаленная. Отпрянула, упала на спину — чудом не ушиблась о стол виском. Так она и осталась лежать с раскинутыми руками, почти распятая и умирающая, только вот уже не выла — в тишине кухни разносились совсем иные звуки.

— Не безгрешная! — выдохнула Полина и захохотала. — Не безгрешная!.. — Она перевернулась на живот, уткнулась в пыль, но все смеялась и смеялась, дергаясь, извиваясь, глотая ее. — Мамочка, матушка моя…

Будь здесь призрак, он, наверное, прочел бы ее мечущиеся мысли, но К. угадывал их и сам. Угадывал по прерывистым этим смешкам-рыданиям, угадывал по дрожи во всем худеньком теле, угадывал по тому, как, плавно поднимаясь, Полинка прятала глаза. «Тяжело быть среди двоих нелюбимым ребенком, — вот что, скорее всего, билось в измученной этой, усталой головке. — А любимым быть еще тяжелее».

Когда Полинка встала и принялась отряхивать одежду, лицо ее было уже каменным, решительным; глаза так же помутнели, как у матери, — но там таилась буря. А вот мать повеселела, оживилась, воспрянула надеждой. Поползав в пыли, снова уже протягивала дочери проклятые эти серьги, шепча:

— Успокоилась? Ну вот и славно, что успокоилась. Обойдется все, барин-то добрый, что ты вообще, он Илюшу не обидит. — Она даже будто оскорбилась. — Я, думаешь, не спрашиваю каждый раз, не бьет ли он его?! Не смотрю, есть ли какие синячки, ранки, укусы там… Ничего нет, слышишь, ничего, он с ним как с цесаревичем…

— Замолчи, мама, — сдавленно попросила Полина. От сережек она отступила, как если бы ей протягивали змееныша. — Пожалуйста, замолчи, а это… это продай, если хочешь. Подороже продай, алмазы тут настоящие, меня Петька научил отличать. И жемчуг хороший, французский.

— Вот и продам! — закивала та, сунув подарок графа обратно в карман. — Вот и…

— Я иду в комнаты, — оборвала Полина и, в свою очередь, вытянула руку ладонью вверх. — Иду и выгоню его в шею. Скажи спасибо, что не убью. Давай ключ.

Несколько секунд меж ними висела тишина. Обе точно не верили прозвучавшим словам: одна — что сказала их, вторая — что услышала. Потом Полина, подойдя ближе, требовательно повторила:

— Давай!

Косы ее были все пыльные и растрепанные; глаза, сухие и сузившиеся, сверкали; рот дрожал — под прыгающей верхней губой, более пухлой, чем нижняя, блестели ощеренные зубы. Она вызывала жалость — и все же пугала. «Убью, убью» — повторял взгляд. Но мать ее не сделала и движения, ни назад, ни навстречу.